Он не пожалел денег на резной сундучок с десятью видами специй. Колум выпучил водянистые глаза.

– Эка невидаль – приправы! Магометанские выдумки… А стоят, как рулон хорошей ткани.

– Молчи, неразумный! – Дэнтон вложил сундучок в наплечный мешок слуги. – Ты знаешь, я поститься не люблю. Эти штуки чудесно перебивают запах лежалого мяса.

Колум презрительно хмыкнул.

– Любую вонь и привкус чудесно перебивает виски. Всё прочее – от диавола.

Дэнтон показал ему неприличный жест и поспешил к рядам чеканщиков. Там он выбрал для супруги серебряный образок, а для старшей дочери – зеркальце в оловянной оправе нюрнбергской работы. Заглянул в него и тихо чертыхнулся: да уж, лицо нобля! Опухшие веки, тёмные круги под глазами, нос, затёртый от насморка… Морось превратила тщательно уложенные волосы в серую мочалку. Щёки запали, а кожа напоминает старый пергамент.

– И что вы всё в зеркала смотритесь? – ворчал Колум. – Дома слуги притираний вам наделают, и станете белее своей сорочки. Глядели бы лучше по сторонам! Тут и попрошайки, и цыгане, и школяры. Не ровен час, кошелёк уведут.

Дэнтон усмехнулся. Он привык смотреть, нюхать и слушать, как гончий пёс, а шестое чувство работает, как заведённое. Взгляд привычно шарит по толпе…

Вот плывёт монахиня-цистерцианка… Под её белым одеянием – сдобные телеса перезрелой девственницы. Строгий взгляд скрывает в лучах морщинок неиспитую страсть. Сестра долго торгуется за морковь, оглядывает каждый корень и неторопливо укладывает в корзину…

За соседним лотком скучающий меняла перебрасывает на ладони стопку серебряных монет. Ради горстки драгоценного металла они подпилены его же ловкой рукой. Это видно по их лёгкому, чуть звенящему полёту…

Мимо бредёт старуха, одетая в ирландскую рубаху под суконным плащом. Разболтанная, грузная походка, судорожные движения, блуждающий взгляд. Блаженная… Меняла бросает медяк в её суму и подмигивает яркогубой, румяной булочнице. Она со смехом тащит за собой бродячего стихоплёта…

Матери из уважаемых фамилий чинно ведут стайку девиц. Те глазеют по сторонам и неловко волочат шлейфы нарядов, сшитых по английской моде. Жёны и дочери ремесленников одеты проще. Они носят широкие платья и накидки в ирландском духе. Длина и яркость одежд показывают семейный достаток.

Мужчины – купцы, ростовщики, служки и подмастерья, грузчики и посыльные – предпочитают незатейливую простоту рубах с плащами-одеялами. Даже благородные сословия надевают штаны только для верховой езды.

Дэнтон едва сдерживал раздражение. Бычий хлев, огромная деревня! Полсотни правителей на кусок земли, непрестанные войны, игра законами, пьянство и распущенность. Язык – тарабарский, в нём ничего не выучишь, кроме брани. Домой, как же хочется домой! Там ждёт супруга с дочерью и двумя сыновьями. Меньший родился полгода назад. Младшая из дочерей умерла в третье лето жизни, пока обожаемый батюшка метался от берега к берегу…

Сглотнув болезненный ком, Дэнтон заставил разум вернуться в крикливую толкотню рынка. Ряды галантерейщиков манили яркими красками.

Китайский хлопок, индийский атлас… Фламандские, чешские, флорентийские сукна, тонкий немецкий лён и грубый ирландский. Венецианские кружева и бархат, местная шерсть, кожа, итальянские и французские шелка… В глазах рябило от пестрого великолепия. У лотков сгрудились дамы, портные, домоправительницы, кастеляны, зажиточные модники, безденежные зеваки.

В толпе царили гам и неразбериха. Польстившись на щедрые уступки, женщины без зазрения совести опустошали кошельки супругов и отцов. Дэнтон хотел отойти от непроходимого сборища, но ажиотаж невольно привлёк внимание.

– Rí! Rí![14]

– Banríon! A iontach banríon![15]

– Ей-богу, люди добрые! К нам пожаловал настоящий принц!

– А она-то – самая что ни на есть принцесса!

Дэнтон дёрнул Колума за наплечный мешок.

– Рябой, протопчи-ка мне дорожку в этой чаще!