Она встала. Оказывается, она высокая. Мы оба взялись за ведро, с одной стороны – она, с другой – я. Я не рассмотрел, какие у нее ноги. На ней были валенки. Мы высыпали ведро в чан. Она вымыла руки над раковиной. Длинные белоснежные руки с полными пальцами.

– Все равно снова испачкаешь, Аннушка.

Она не ответила.

– Ты работаешь в канцелярии?

– Мы с вами разве на «ты»?

Я знал, что среди старых членов партии, а также русской интеллигенции принято разговаривать на «вы»; но в университете вся молодежь, вне зависимости от того, знаком кто-то был или нет, разговаривала друг с другом на «ты». Я обиделся:

– Ты, как видно, бывшая аристократка.

– Вы тоже не очень похожи на пролетария.

Во время обеда я поискал Аннушку в столовой, но не нашел. Это не помешало мне проглотить до последней капли постные щи, в которые я накрошил черного хлеба. С тем же аппетитом я выпил стакан чуть теплого чая, похожего скорее на мутную воду.

Снег, огромными хлопьями сыпавший в Москве на рассвете, под вечер перестал, а с наступлением ночи пошел вновь, но уже понемножку. Сегодня у меня одно дежурство за другим. Я в университетском дворе, стою в грузовике на ящиках с вяленой рыбой. Грузовик прибыл поздно, мы не успели сегодня его разгрузить. Ноги в солдатских ботинках у меня заледенели. Нужно спуститься и потопать на снегу. Так я и сделал. Слез. Потопал. Согрелся. Со двора мне видна башня Страстного монастыря. Мимо проехали сани. Забавная, вроде кавука,[14] шапка ямщика вся в снегу. В санях, верно, нэпманы. Видно по их шубам, по их шапкам. Наверное, петь, стоя на посту, нельзя. Между тем как мне очень хочется проорать во всю глотку Марш Буденного: «Даешь, Варшава! Даешь, Берлин!» Дай руку, Варшава! Дай руку, Берлин! Может быть, потому, что я крепко сжимаю в руках винтовку, а может быть, потому, что увидел нэпманов. Я посмотрел на Страстной бульвар. Он удаляется, тая

в снежной тьме. Мне послышался какой-то шорох. В голову пришло самое невозможное: может быть, это Аннушка? Я повернулся. Рядом со мной, в свете уличного фонаря, стоит беспризорник – так русские называют бездомных сирот. С головы до ног в лохмотьях. Открыт только кусочек его грязного лица, на котором во всю ширь сияют большущие глаза. Крошечный носик покраснел. На вид лет двенадцать.

– Здравствуй, дяденька.

– Здравствуй.

– Рыбой пахнет, дяденька.

– Наверное.

– А что, в грузовике – рыба?

– Рыба.

– Ты давно на посту, дяденька?

– Давно.

– Рыбой пахнет.

– Наверное.

– Может, дашь мне одну рыбку, дяденька?

– Нельзя.

– Есть хочу.

– Сегодня ничего не сумел стащить?

– Всего-то одну сумочку. Пустой оказалась.

– Вас ведь всех где-то собирают. Раздают еду и одежду. Почему не идешь туда?

– Люблю свободу, дяденька.

– Откуда ты родом?

– С Поволжья.

– Как ты здесь оказался?

– Пешком пришел. На поезде приехал. В общем вагоне.

– То есть в ящике под вагоном.

– Может, и так… Мир же не перевернется, если ты дашь мне одну рыбешку, одну маленькую рыбешку?

– Не могу.

– Рыбы что, пересчитаны? Одной больше, одной меньше, кто заметит?

– Я.

– Ей-богу, есть хочется.

– Может, тебе дать денег?

– Дай.

Я дал ему денег. Он засунул их куда-то к себе в лохмотья.

– А еще дай рыбки.

– Я же тебе денег дал.

– Теперь все лавки закрыты. Думаешь, что деньгами всегда можно подсобить? Есть хочется. Дай рыбку.

– Нельзя.

– Почему нельзя, дяденька?

– Если я каждому дам по рыбке, то в грузовике рыбы не останется.

– Я что, все?

– А разве нет?

– Нет. Я – Федя Шесть Пальцев.

– Почему Шесть Пальцев?

Он протянул правую руку. Рядом с крошечными, как у воробья, пальцами болтался кусочек кожи, вроде шестого пальца.

– Угостишь сигареткой, дяденька?

Я дал ему сигарету.