– Дать прикурить?

– На голодный желудок курить нельзя. Дай рыбки. Я дал Феде Шесть Пальцев с Поволжья одну рыбу.

– Дай еще одну, дяденька.

– Ну знаешь! Ты совсем обнаглел.

– Не сердись. Эту забери, дай одну побольше.

Я забрал. Дал рыбу побольше. Он ее куда-то спрятал.

– Почему ты не ешь? Ты же голоден был?

– Съедим ее с Санькой.

– А это кто?

– Баруха моя.

– Сколько ей лет?

– Моложе меня. Дай и ей одну рыбку…

– Давай, давай, убирайся…

– Не серчай, ухожу…

Скрестив руки на груди, он, ссутулившись, отошел недалеко, затем остановился и обернулся.

– Я никому не скажу, что ты здесь рыбу раздаешь, – сказал он. – Если все караульные будут такие, как ты, то пропала советская власть… Счастливо, дяденька…

Он вышел со двора. И исчез в снежной мгле Страстного бульвара.

Когда я вернулся в общежитие, все уже спали, только стоявшая рядом кровать Си-я-у была пуста. Когда я разматывал портянки – ткань, которой обматывают ноги вместо носков, – вошел Си-я-у – единственный студент в университете, у кого есть костюм. Еще он носит лакированные туфли и даже галстук-бабочку. Еще у него есть фетровая шляпа, но теперь он ее не надевает. Однажды он вышел в ней на улицу, а мальчишки на Цветном бульваре бежали за ним следом и кричали: «Буржуй! Буржуй!» Он прекрасно говорит по-французски. Возможно, он приехал в Москву из Парижа, точно я не знаю. Те, кто находится здесь не по официальному приглашению, вроде меня, определенные вопросы друг другу не задают.

– Си-я-у, послушай. Кто такая Аннушка?

– Машинистка ректора.

– Это я уже знаю. Кто ее родители?

– Отец, кажется, был инженером. Колчак его расстрелял. Мать умерла от тифа. Bonne nuit.

Гул водокачки пробивался сквозь ночь. Ахмед, шаркая босыми ногами, вернулся в кровать. Лег на спину. До свидания, Аннушка!

Когда я проснулся, в сумрак комнаты сквозь дверные щели врывались лучи дневного света. Измаил, уходя, закрыл дверь, а я открыл. Налил себе чаю в очень тонкий стакан – он, наверное, остался от Зин.

Ахмед зажег лампу, закрыл дверь. Гул водокачки все равно слышен. А когда мы будем копать, снаружи будет слышно? Он положил пистолет на кровать. Надо чем-то подпереть эту дверь. А что это даст? Если меня застукают, когда я буду копать, никакой засов не спасет. Он взглянул на часы. Четверть девятого. Он начал копать посреди хижины. Взглянул на часы. Половина десятого. Я выдохся всего за час с четвертью. Черт побери. Он выпил воды. Закурил. Открыл дверь. Шоссе все так же одиноко внизу, в лучах яркого дневного света и в пыли.

Ахмед закрыл дверь. То и дело бросает он вырытую землю в угол хижины. Взглянул на часы. Без десяти двенадцать. Ладони у меня все в пузырях. В хижине жарко, как в хамаме.

Московский мороз – сухой, не пробирает. Даже негры его легко переносят. На студенческий танцевальный вечер в Восточный институт я отправился в своих солдатских кирзачах, онучах и грубой косоворотке. Если бы я даже хотел надеть что-то другое – другого у меня не было. В большом зале все танцуют. Какая толпа, не протолкнуться! Я увидел Си-я-у. В своем отлично сшитом темно-синем костюме он выглядит так, словно явился на маскарад. Меня он не заметил.

Начинаю потеть, черт побери. Ахмед обтер рукой лицо, по которому градом стекал пот. Рубашку он снял раньше. Опершись на кирку, он выпрямил спину.

Ах ты черт возьми! Си-я-у танцует, да еще и с Аннушкой! Девушка меня заметила. Улыбнулась. Волосы у нее – цвета соломы. Шея длинная, округлая. Посмотрел на ее ноги. Полные. Я обрадовался, что нашел хотя бы одну деталь ее тела, которая не была красивой.