Открыть бы дверь, выйти бы на солнце, лечь бы, всего на десять минут, спиной на холм, там, где мы высыпаем землю!.. Я жду возвращения Измаила, считая часы, потом – каждые двадцать минут, потом – каждые десять. Могу сказать, что забыл все, что помнил. Люди годами сидят в тюрьме, в карцере, в одиночке. Но ведь они знают, что не могут открыть дверь и выйти. А я могу прямо сейчас открыть дверь и выйти, если захочу. И мучаюсь от невозможности открыть дверь, которую, как я раньше знал, открыть мне можно.

Прошла еще неделя.

Ахмед, кажется, уже целый час смотрит наружу в щель между дверными досками. А сердце мое бьется – тук-тук. Я знаю: совершу дурной поступок. Я знаю: открою дверь. Знаю, что я делаю глупость. Знаю. Я осторожно открыл дверь. С трудом сдержался, чтобы не побежать, спускаясь к противоположной стороне холма. Усы я сбрил. Надел старый рабочий комбинезон Измаила. И лицо вымазал

грязью. Думаю, в таком виде я похож на кузнеца или кого-то подобного. Примерно четверть часа я шагал по шоссе. Уступил дорогу автобусу, который ехал мне навстречу, в город. Справа от шоссе увидел ровную площадку на возвышении, фундамент которой выложен камнем. На площадке – платан и два человека. А еще на площадке под навесом висят рядами табачные листья. У подножия площадки источник-чешма. Наступив на край каменного корыта, я припал ртом к желобу. Чувствуя, как намокает грудь и правая рука, ощущая наготу верхней губы – на нижней-то губе усы не растут! – я жадно пил воду. Выпрямился, вытер рот тыльной стороной правой ладони, как вдруг кто-то словно бы ударил меня по левой ноге железным прутом. Я обернулся. Рыжий пес. Скалится, щерится; а может, и не скалится, может, это я после придумал. Слюна у пса течет; а может, и не течет, может, это я после придумал, что течет. Прижав хвост к задним лапам, рыжий пес беззвучно, не залаяв, словно бы испугавшись моего взгляда, отошел. Я ощупал икру, посмотрел на ладонь: кровь. Произошедшее видели и те двое, что были наверху. «Плюнь, парень, приложи табак! Как же это он так, ведь безобидный же пес!» – крикнули они мне. Они бросили жестяную табакерку, я взял табак, приложил к ране и крепко завязал платком.

Тем вечером Измаил не сразу заметил, что Ахмед – без усов. Ахмед пытался отрегулировать огонь, подровняв фитиль керосиновой лампы маленькими ножницами, по его задумчивому лицу бродили тусклые отблески.

– Ты чего это усы сбрил, братец мой?

– Изменилось у меня лицо?

– Сначала я не заметил, но, если всмотреться, – да, изменилось. Тебе не идет без усов.

– У меня нос стал еще длиннее, правда?

В тот день Ахмед скрыл от Измаила, что с ним произошло. И то, что со мной приключилось, – позор, и то, что я скрыл это от Измаила, – тоже стыд, но я скрыл.

Прошло еще четыре дня.

Ахмед ел огромный помидор, макая его в соль, и читал измирскую газету. Измаил перестилал на полках шкафа старые газеты.

– Измаил!

– Что?

– Смотри, в газете пишут, что в округе бродят бешеные собаки.

– Бродят. Говорят, пару детей покусали. А позавчера вахтера у нас на заводе.

– Так, и что теперь будет, Измаил?

– Как – что будет? Укушенных отправляют в Стамбул. Только там есть больница, где лечат бешенство.

– А кто-то уже заболел?

– Конечно!

– Надо наказать владельцев бешеных собак…

– Какие такие владельцы могут быть у бешеных собак, а, братец?

– Вот черт побери… Давай завтра проведем собрание, Измаил.

И я рассказал ему, что случилось.

– Вот так, Измаил…

Измаил повторил: «Вот так», – а затем сказал:

– Это пес тех табачников. Мы с Зией много раз пили кофе под тем платаном. Я завтра схожу туда.

Пес, должно быть, там. Если пес бешеный, то он бы до тебя покусал кого-то из них. И табачники бы давно его прикончили.

– А почему он не мог первым укусить меня, а не кого-то до меня? Почему он не может с меня начать кусаться?