А вот к костюмеру мы уже не успеем. Стремглав мимо приоткрытой двери: корона, метла, волшебная палочка, меховой палантин, многокрасочный плащ, плащ-невидимка, плащ-уважайка… сто тысяч разных плащей на вешалках уходит вдаль, как лесная чаща, которую мы вот-вот – и припомним. Но времени нет, и мы мчимся дальше.

Теперь – снова в зал, и как раз вовремя. Чу! В оркестровой яме суета – там репетируют традиционный зов трубы перед первым заклинанием («В некотором царстве, в некотором государстве») и финальные мажорные фанфары («…и жили они долго и счастливо»). Но если Нортроп Фрай учил нас читать литературу как смену времен года: весеннюю комедию, летний любовный роман, осеннюю трагедию и зимнюю сатиру или иронию, – волшебная сказка вновь ускользает от классификации, ибо может быть всем сразу – и не только. Мидраш, притча, хроники гриотов о том, кто кого породил; легенда о происхождении того или сего, коан и предостерегающая басня.

А между этими фанфарами, освященными веками, – восхваления и прощания – мы в изобилии услышим, как звучат чары истории. Королевский выход: соло трубы. Послеполуденный отдых фавна: дудочка, рядящаяся под флейту Пана. Музыкальное оформление может включать какофонию глокеншпиля и ситара или безумную тарантеллу на пикколо. В нем могут звучать щелчки бамбуковых палок и глиссандо на арфе, обозначающие превращения, советы, откровения. Литавры – война. Грохот алюминиевых листов – иеремиада или буря. Виолончель – стенанья.

Все остальное обозначают деревянные духовые: гобой – утку, кларнет – кошку, как нам помнится. И неизменно die Zauberflöte[1] – звуки волшебства. Флейта – механический соловей; флейта – ветер сменился; флейта – загадка, рифма и мораль.

Какая еще мораль? Зачем это все? Мораль, о которой мы можем спорить еще долго, когда пойдем домой, – столетиями можем спорить, – иногда куплет, присобаченный к концу, как «аминь» к госпелу, а иногда тайна, свернутая, произвольная и зашифрованная в слогах пьесы, – слогах того, что сказано и осталось невысказанным. Полезно помнить, чтó предполагал Эрик Кристиан Хагард, переводчик сказок Ханса Кристиана Андерсена с датского: «Сказка – удел бедняков. Я не знаю ни одной сказки, которая бы возвеличивала тирана или становилась на сторону сильного против слабого. Фашистская волшебная сказка – нелепость».

Нам придется поверить ему на слово, пока мы сами не переживем того, что последует дальше, поэтому – тш-ш, пальто засуньте под сиденья. Волшебство настраивается. Почти пора.

Но что за пора-то? В какие поры происходит эта сказка? Программа наша хитра и об этом умалчивает. Джейн Лэнгдон, автор эфемерных и повседневных фантазий для детей, считает, что время действия сказки – где-то между падением Константинополя и изобретением двигателя внутреннего сгорания. Вполне точный период – или, я хотел сказать, вполне смутный; но сама сказка у нас – пройдоха, она не преминет соврать. Она – анахронизм с лихвой. Всегда и везде вылезает наружу, открыто или под личиной, чистокровная или помесь, но – цветущая, как сам грех.