Широко расставив ноги, положив одну руку на штурвал, он стоял в рубке сорокашестифутовой яхты, легко скользящей по зеленовато-лазурным волнам и направляющейся на юго-восток в открытое море. Построенное по специальному заказу, судно с высокой мачтой, дополнительным такелажем шлюпа и балластным килем гоночного катера грациозно шло по воде и чутко слушалось руля. Изготовленное в Швеции в точном соответствии с требованиями его первоначального владельца – хирурга из Мэна, – оно было самым удобным из всех, на которых приходилось плавать Дэниелу. К тому же оно показало себя чрезвычайно выносливым судном, ибо пережило два переворота во время десятибалльного шторма у побережья Новой Зеландии, отделавшись лишь небольшой течью и мелкими надрывами паруса, и выдержало попадание молнии в Малаккском проливе, которое могло бы разнести в щепки мачту более мелкой яхты.

Дэниел наблюдал за Квентином, пока тот ставил главные паруса и выводил яхту, дав возможность гроту и генакеру – переднему парусу, который был намного больше кливера, – нести «Возрождение» вперед на неспешных четырех узлах. Ветра рядом с Маэ оказались попутными, как и было предсказано, что удивило Дэниела. На Сейшельских островах ноябрь – это месяц смены основных муссонов, когда возможно все, включая полный штиль. Два дня назад Дэниел наполнил топливные баки, рассчитывая, что придется идти на двигателе до самого Реюньона. Но сейчас он выключил мотор и стал наслаждаться мягким шипением кильватерного следа.

– Мотор выключен! – крикнул он Квентину. Сын по-паучьи пробирался к баку под размеренный ритм «Вставай, поднимайся» Боба Марли, лившийся из каюты.

Квентин показал ему поднятые большие пальцы и сел рядом с ограждением. Его длинные волосы развевались на ветру. Вид сына, пребывающего в такой гармонии с миром, наполнил Дэниела ощущением неописуемого счастья. Квентин словно вернулся в матку и родился заново. После девяти месяцев, проведенных в море, и посещения двадцати стран, рассыпанных волшебным порошком вдоль экваториального пояса земли, годы родительских мучений, через которые прошли они с Ванессой, теперь казались чужой историей.

С Квентином было непросто с самого рождения. Он вопил, когда остальные младенцы агукали. Ребенком он выдвигал невыполнимые требования и выходил из себя, если не добивался своего. В юности его угрюмость переросла в легкое человеконенавистничество. Квентин был чрезвычайно одаренным молодым человеком, его коэффициент интеллекта достигал уровня гениальности, но к людям он относился как к раздражающему фактору. После года борьбы Дэниел и Ванесса все-таки обратились за профессиональной помощью, но терапия и лекарства лишь еще больше запутали его. Психологи говорили, что он очень чувствителен и эмоционально незрел, но при этом слишком функционален для аутизма, слишком активен социально для синдрома Аспергера и слишком устойчив психически для биполярного расстройства. Его возбудимость – не мания, а всего лишь сильное разочарование миром, который не оправдал его ожиданий. Короче говоря, оказалось, что поставить ему диагноз невозможно, и это привело окружающих в полное замешательство.

В жизни Квентина были лишь две вещи, которые делали его счастливым: плавание на яхте и музыка. Он был талантливым пианистом. Когда его пальцы прикасались к клавишам, он погружался в состояние, похожее на сон, – особенно если Ванесса аккомпанировала ему на скрипке. А на воде, когда под его ногами оказывалась палуба, он оживал. «Мореплавание – это чистое занятие», – говорил Квентин в четырнадцать лет. Моцарт и Мендельсон тоже чистые, как и Вивальди или Дворжак. Мир, с другой стороны, – испорченное место, полное несправедливости и страданий. С людьми же совсем все плохо. Они мелочны, тщеславны и оскверняют окружающую их красоту. Это его точные слова, и они дали Дэниелу редкую возможность заглянуть в сердце сына. Квентин нес на своих плечах ношу, непосильную для человека. Подобно мифическому Атланту, он чувствовал на себе тяжесть мира.