– Название должно быть точным, – сказал он с серьезным и решительным видом. Ему очень шло это выражение лица: подбородок напряженно выпячен, брови сосредоточенно нахмурены.

Грейси сказала первое, что пришло ей в голову.

– Давай назовем бухту Шлеп.

– Почему?

– Потому что такой звук бывает, когда бросаешь в воду камушки.

Глупость сказала?

Он кивнул, рассматривая это предложение, а потом вдруг расплылся в глупой, беспечной, невозможно красивой улыбке.

– То, что надо!

Дорога домой была сущим мучением: прохладный ветерок дул в открытые окна, тихо играло радио, а в груди Грейси отбивало незнакомый ритм это странное непрошеное чувство. Темная дорога расстилалась перед ними, как моток ленты. Ей хотелось скорее оказаться дома и в то же время, чтобы эта поездка длилась вечно.

Преображение Илая казалось предательством, мошеннической уловкой. Грейси считала, что Илай Кадди совершенно безобиден, и вдруг он стал казаться ей опасным. Она стала размышлять, на кого бы переключить свое внимание. В девятом классе она была влюблена в Мэйсона Ли и потащила Лайлу на пляж Окена, где он работал спасателем, в надежде, что при виде него к ней вернется рассудок. Но к сожалению, в Мэйсоне примечательным было только то, как он выглядел без рубашки. Все равно что золотистый ретривер: понятно, что симпатичный, но это еще не значит, что ей хотелось бы забрать его себе.

По утрам перед встречей с Илаем Грейси вдруг стала замирать от предвкушения. Она купила новую блузку сочного цвета занимающейся зари, тоненькие серебряные сережки в форме перышек и блеск для губ с запахом яблоневого цвета, который казался волшебным снадобьем в розово-золотистой баночке и делал губы какими-то неземными на ощупь. «Посмотри же на меня! Посмотри так, как я смотрю на тебя».

Грейси знала, что ведет себя глупо. Если Илай и относился к ней не просто как к другу, он никогда ничем этого не выдавал. Возможно, у него даже была девушка в городе, которой он писал длинные письма и с которой целовался на переменах. Он об этом никогда не упоминал, но ведь она никогда и не спрашивала. Раньше это как-то не имело значения. Ей хотелось, чтобы это не имело значения и сейчас.

Лето стало совсем другим: мучительной и нервной чередой взлетов и падений. Стало казаться, что мир полон роковых случайностей. В любой песне с любой пластинки Грейси слышались предзнаменования. Она заметила за собой, что пытается передать что-то через выбранные пластинки и ищет скрытые смыслы в тех, что выбирает он. Она заставляла себя проводить больше времени с Моузи и Лайлой, подолгу застревала в сувенирном, протирая и без того чистые безделушки, в попытке побороть эту новую жажду общения с Илаем. Но была ли она новой? Ведь с самого начала время, проведенное с Илаем, казалось ей теплыми песчаными островками, которые помогали ей проплыть через неприветливые воды остальной части года.

Она разрывалась между желанием что-то сказать, выразить свои чувства до конца лета, и убеждением, что этого катастрофического шага нужно избежать любой ценой. Впервые в жизни она отсчитывала дни до сентября. Если только ей удастся дожить до Дня труда, не позволив своим чувствам выплеснуться наружу, у нее будет целый учебный год, чтобы преодолеть это проклятое наваждение.

В субботу перед Днем труда Грейси и Илай смотрели прощальный салют над Грейтер-Спиндл. Они сидели рядом на капоте машины, почти соприкасаясь коленями и плечами.

– Жалко, у тебя нет телефона, – вдруг выпалила она.

– Ага. Отчасти.

– Только отчасти?

– Мне нравится весь год копить вещи, которые можно будет тебе рассказать.

«Этого должно быть достаточно, – убеждала себя Грейси, наблюдая за тем, как на его лице пляшут отблески синего и серебристого света. – Этого должно быть более чем достаточно».