– Не совсем; это – роман.

– Роман! – вскричал Марк, – вы написали роман?

– Да, я написал роман. Я всегда был мечтателем и меня забавляло передавать свои мечты бумаге. Мне не мешали.

– Однако, ваша профессия?

– Она мне не давалась в руки, – ответил Голройд, с меланхолической гримасой. – Я приходил обыкновенно в палаты в десять часов утра и уходил в шесть, проводя целый день в записывании отчётов и протоколов, но никто из поверенных не замечал моего прилежания. Тогда я стал ходить в суд и весьма старательно записывал все решения, но мне ни разу не удалось быть полезным суду, в качестве amicus coriae[4], так как оба вице-председателя, по-видимому, отлично обходились без моей помощи. Тогда мне всё это надоело и пришло в голову написать эту книгу и я не успокоился, пока этого не сделал. Теперь она написана и я опять одинок.

– И вы желаете, чтобы я просмотрел и проредактировал её.

– Не совсем так; пускай в ней всё остаётся как есть. Я хочу попросить вас вот о чем: кроме вас, мне не хотелось бы обращаться ни к кому с этой просьбой. Я желал бы, чтобы мою книгу напечатали. Я уезжаю из Англии и по всей вероятности руки у меня будут полны другим делом. Я бы желал, чтобы вы попытались найти издателя. Вас это не очень затруднит?

– Нисколько; весь труд будет заключаться только в том, чтобы пересылать рукопись из одной редакции в другую.

– Я, конечно, не рассчитываю на то, что вам удастся увидеть её в печати; но если бы, паче чаяния, рукопись была принята, то я предоставляю вполне на ваше усмотрение все условия. Вы опытны в этих делах, а я нет, и к тому же буду далеко.

– Я сделаю все, что могу, – отвечал Марк. – Что это за книга?

– Я уже сказал, что это роман. Право не знаю, как описать вам подробнее: это…

– О, не трудитесь, – перебил Марк, – я сам прочту. Какое заглавие вы ему дали?

– «Волшебные чары», – отвечал Голройд, неохотно открывая то, что было так долго его тайной.

– Это не светский роман, я полагаю?

– Нет. Я мало бываю в свете.

– Напрасно; многие были бы весьма рады познакомиться с вами.

Но что-то в тоне Марка говорило, что он сам не уверен в том, что говорит.

– Неужели? Не думаю. Люди вообще добры, но они рады бывают видеть только того, кто умеет позабавить их или заинтересовать, и это вполне натурально. Я не могу похвастаться тем, что очень занимателен или интересен; во всяком случае теперь поздно об этом сожалеть.

– Вы не собираетесь, однако, жить пустынником на Цейлоне?

– Не знаю. Плантация моего отца находится в довольно пустынной местности острова. Не думаю, чтобы он был очень короток с соседними плантаторами, а когда я уезжал оттуда ребёнком, у меня было ещё меньше друзей, чем здесь. Но у меня там будет пропасть занятий, пока я ознакомлюсь с делом, как отец, по-видимому, желает.

– Он прежде не располагал иметь вас при себе?

– Он сначала желал, чтобы я занялся адвокатурой в Коломбо, но это было вскоре после того как я кончил курс, и тогда я предпочёл попытать счастья в Англии. Я ведь второй сын, и пока был жив мой старший брат Джон, меня предоставляли на произвол судьбы. Вы знаете, что я уже раз ездил в Коломбо, но не мог поладить с отцом. Теперь же он болен, а бедный Джон умер от дизентерии и он там – совсем один, а так как у меня тут нет никакой практики, то мне неловко отказаться приехать к нему. К тому же меня ничто здесь не удерживает.

Они шли через Ротен-Роу, когда Голройд говорил это. Вечер уже почти наступил; небо стало светло-зелёное; из южного Кенсингтона донёсся звон колокола, призывавшего к вечерне.

– Не напоминает вам этот колокол кембриджские времена? – спросил Марк. – Мне представляется будто мы идём после речной гонки и это звонит колокол нашей церкви.

– Я бы желал, чтобы это было так, – отвечать Голройд со вздохом: – в то время хорошо жилось, и оно никогда не воротится.