В это самое время Зюлейка была в саду вместе со своею служанкой и отчасти поверенной, мавританкой Мирцей; она ожидала возвращения своего отца. Мирца сначала рассказывала ей сказки, но девушка слушала их рассеянно. С тех пор, как она услышала горячие признания Али, рассказы Мирцы потеряли для неё всякий интерес. Какие бы картины не развёртывали они в её воображении – краски их бледнели перед той волшебной панорамой, какую открывала перед нею любовь.

– Мирца, – воскликнула она: – знаешь ли ты, как сладко любить?! Я знаю это и скажу тебе; любить – значить всё потерять для того, чтобы всё найти. И я люблю! Я люблю Али. Его речи слаще мёда, но более всего он очаровал меня своим пением. Когда он говорил мне свои признания, мне казалось, что я пью огонь. Я потеряла чувство и волю, желаю только одного, чтобы Али был моим вечно. Я счастлива, невыразимо счастлива. Мне кажется, что весь мир существует только для меня одной; для меня цветут розы, поют соловьи, порхают бабочки. О Мирца, я так счастлива, что не могу тебе высказать! Идём же, будем радоваться вместе.

Быстрыми шагами пошла она из сада, лёгкая и грациозная, как газель. Она сбросила с себя покрывало, оставшись полуобнаженной; формы её тела так были дивно хороши, что даже мавританка, глядя на неё, скалила улыбкой свои белые зубы. Они пришли на террасу, украшенную воздушной мавританской резьбою и великолепными зелёными пальмами.

– Я хочу здесь танцевать, – сказала Зюлейка: – бей в тамбурин, Мирца!

Служанка села у решётки, взяла тамбурин и стала отбивать на нем такт. Юная арабка принялась танцевать. Малейшее её движение было полно грации, каждая её поза представляла картину. Мирца с восхищением смотрела на свою госпожу и думала, как очарован был бы Али, если бы увидел её теперь. Она поводила бёдрами, плавно, округленным движением поднимала над головою руки и тихо, точно в истоме, склонялась назад, изгибаясь, сверкая глазами, словно маня к себе… И вдруг вздрагивала, делала прыжок, крушилась, отчего лёгкая кисея, накинутая на её плечи и грудь, вздымалась парусом, и, грациозно покачиваясь из стороны в сторону, неслась по террасе на кончиках шитых золотом туфелек, точно плыла по воздуху.

Всё чаще и чаще бил тамбурин, все огненнее и живее становился танец. Глаза Зюлейки искрились, розовые губки, открывшись, застыли в улыбке, и грудь высоко поднималась порывистыми вздохами. Вспугнутые речные голуби кружились вокруг неё, дополняя эту воздушную пляску.

– Ах, и почему тебя не видит теперь, Али! – вырвалось у мавританки.

– Танцуя, я думаю о нём, и мне кажется, что он здесь со мною! – ответила Зюлейка.

Мирца увлеклась сама и всё чаще и чаще била в тамбурип, ускоряя такт танца и превращая его в безумную пляску Менады.

В это время на террасу быстро вбежала служанка и проговорила:

– Госпожа! Каид вернулся домой и просит тебя к себе. С ним Али, сын амина!

Зюлейка остановилась, и Мирца отложила в сторону свой инструмент.

– Я сейчас приду, – ответила Зюлейка, покрасневшая от быстрого движения и радости; – одевай меня, Мирца!

Служанка быстро подала ей покрывало, снова скрывшее под собою прелестные формы молодой девушки, и Зюлейка вошла в дом, где её ожидали отец и Али. Грудь её порывисто вздымалась от танца и глаза были опущены вниз. Она показалась Али прекраснее, чем прежде; огонь вспыхнул в его глазах, и он не мог выговорить ни слова.

Каид с улыбкой прервал это молчание.

– Глупые дети не знают, что им нужно делать, – сказал он. – Радуйся, Зюлейка: мы приехали от отца Али.

Она вздрогнула.

– Говори же, Али, – продолжал каид, приближая Али за руку к Зюлейке.

– Зюлейка! – проговорил, Али в радостном порыве; – отец приказал передать тебе, что считает тебя прекраснее и достойнее всех девушек, и сердце его исполнится радостью, если ты дочерью войдёшь к нему в дом.