Теперь я должна была вернуться в наш дом. Принять ледяной душ. Забыть его взгляд. Оттереть места на моем теле, которых он касался, с тех пор как мы смотрели друг на друга. Больше не ходить на улицу Бетюн. Не сесть рядом с ним, никогда, не сказать ему однажды, что мне хотелось бы узнать, каков его голос, что я готова к этому. Не услышать, как он называет мне свое имя, рассказывает о своей жизни, когда я была бы так близко к нему, что ощутила бы биение его сердца, кипение крови в его жилах.

Я, наверно, должна была признаться в моем желании Оливье, попросить его помочь мне нейтрализовать этот яд, попытаться его растворить в благости наших будней, уюте нашего брака, попросить у него прощения.

Мне бы следовало биться за то, чтобы эта надвигающаяся гроза не разразилась, чтобы грозные молнии не разрушили то, чем мы были тогда.

Счастливую семью.

Я помню, как учила меня мать: желание приходит с познанием другого, и это познание, Эмманюэль, ведет к любви.

Для нее любовь – вещь разумная, даже выстроенная, ведь она прочерчивает путь целой жизни, от размеров дивана до места в постели, количества детей, способности закрывать глаза (как официанты в пивной). Со временем, вообще-то довольно скоро, я решила, что эта вера придумана для тех, кому приходится довольствоваться любовью посредственной, мелкими негорючими желаниями.

Матери учат нас терпению, этому вежливому кузену аскезы, потому что они знают, что между желанием и любовью есть ложь и капитуляции. Желание не вместит целую жизнь, говорила она мне.

– Любовь тоже, отвечала я ей. Я верю в первый взгляд, мама. Верю в первое впечатление. Верю в язык тела. В язык глаз. В головокружение. В молнию.

– То, во что ты веришь, моя девочка, приводит к горю.

Ну и вот.

50

«Трава на лужайке стала для козы с тех пор невкусной. Она затосковала. Бока у нее ввалились, молока стало мало. Больно было видеть, как натягивает она веревку и тянется к горам, жадно раздувая ноздри. «Ме-э», – грустно жаловалась она».

49

Итальянская церковь. Даже сицилийская. В самом конце длинной прямой дороги. По обеим сторонам дороги поля. А в полях поденщики за работой. Когда начинается сцена, звонят колокола, двери церкви распахиваются, и выходят новобрачные. Сыплется рис. Летят букеты. Смех. Поцелуи.

Новобрачные садятся в большой автомобиль – и вот он уже едет на скорости человека, идущего под полуденным солнцем, вдоль полей. Поденщики поднимают головы. Некоторые здороваются. Другие пользуются случаем, чтобы утереть лицо, выпить глоток воды или вина. Чета улыбается, посылает воздушные поцелуи, а она еще бросает лепестки. Внезапно поодаль, среди колосьев, очень красивое лицо молодой светловолосой женщины оборачивается к машине. Она смотрит на новобрачного, а новобрачный на нее. Это неописуемый взгляд. Огонь. Конец света.

И зритель понимает одновременно с ним.

Что это она.

Девушка с полей.

Любовь его жизни.

Преподаватель, который вел во втором классе факультатив по кино, куда я ходила, улыбнулся, читая придуманный мной сценарий короткометражки, и, сделав несколько замечаний, заключил: Эмма, вы путаете любовь и желание; он классифицировал меня как трагика. Класс засмеялся. Я покраснела.

Но я всегда верила в молнию.

48

Я прихожу туда почти каждый полдень, и почти каждый полдень он там. С друзьями, коллегами из офиса – не знаю. Иногда один – все чаще, по правде сказать. Он садится теперь так, чтобы можно было наблюдать за мной, пока я обедаю у стойки. От его ямочек на лице чудится улыбка, даже когда он не улыбается.

Наши взгляды все время встречаются, сталкиваются, схлестываются.

Его – пронзают меня порой, и это ощущение волнует, сбивая с дыхания.

Мои – ласкают, ищут нежности и соли на его коже.

Мы еще не смеем приблизиться друг к другу.