Когда она ушла с красивым подарочным пакетиком в руках, я набрала на компьютере заявление об уходе, распечатала его, подписала, положила в конверт; я закрыла магазин и пошла обедать на улицу Бетюн – как буду делать это отныне почти каждый день до самого конца. По дороге я бросила конверт в почтовый ящик, как бросила бы жизнь в крапиву.

Я знала, что не вернусь.

Мужчина из «Пивной Андре» всколыхнул во мне что-то, что-то даже сломал, он пробудил во мне порывы, усыпленные моей тихой жизнью.

Он разжег во мне пламя.

От крошечной искры могут запылать тысячи гектаров леса, простой камень может изменить течение реки, сделав его внезапно и радостно бурным.

56

«И даже – но это только между нами, Гренгуар, – один молодой олень темной масти имел счастье понравиться Беляночке. Влюбленные пробродили час или два вместе по лесу, а о чем они говорили, спроси, Гренгуар, у болтливого ручейка, что течет себе среди мхов».

55

И как болтливый ручей, его губы произнесли позже новые слова, чистые, как прозрачный горный поток, струящийся между камней: ему нравится мой печальный вид. Нравится моя меланхолия.

Этот сплин его волнует.

Хрупкость листа на ветру, сказал он. При виде ее хочется протянуть руку, раскрыть ладонь, поймать меня.

Ему внезапно нужна эта незнакомка в ресторане, он хочет ее. Она становится смыслом жизни, желанием взять.

Позже слова его точны. Ваши бездны манят меня, они мне необходимы.

Моя меланхолия.

Его рот снова улыбается, и я покидаю пивную, мне легко. Я чувствую себя лакомой и аппетитной. Чувствую себя красивой.

Есть мужчины, которые находят вас красивой, и другие, которые вас делают красивой.

И поодаль, на улице, я начинаю танцевать.

54

Будь у меня фотография этого мужчины, на ней бы увидели высокий рост, темные волосы, светлые глаза, длинные густые ресницы, сногсшибательную ямочку – но я это уже говорила.

На ней увидели бы изящную, гибкую фигуру. Угадали бы, под качественной одеждой, крепкое тело, сильные руки и, наверно, даже чуть-чуть уютного жирка на талии, мягкую кожу со слабыми запахами кофе, горячего сахара, светлого табака и скошенной травы. Увидели бы человека светлого, любопытного и скромного. Заподозрили бы у него нежные и точные жесты, и, может быть, на фотографии его большой палец приглаживал бы одну бровь, с мечтательным выражением, крупицей женственности. Увидели бы мужчину классической красоты, красоты без возраста, одновременно серьезной и чуточку шалой; лицо, в дальнейшем, созданное для морщин и всех радостей, что они выдают.

И если бы тех, кто смотрел на портрет, попросили сказать одно слово, единственное, чтобы определить этого мужчину, обозначить его суть, пришло бы только одно, неизменное и весомое, как волна у подножия мира.

Обаяние.

53

Я хотела поговорить о слезах.

В ту пору, через несколько минут после моего ухода из «Кофиноги», я рухнула на тротуар. Марионеткой, которой разом перерезали все нити. Неудержимость моих слез пугала. Два человека предложили мне помощь. Третий – вызвать спасателей.

– Все хорошо, – пробормотала я, – Оливье придет за мной. Оливье – это мой муж.

Я позвонила ему за несколько минут до того, до стыда, расплющившего меня, до придавившей меня мной лавины, повлекшей незримые раны. Он был со своими продавцами на производственном совещании. Услышав мой голос, он все бросил, вскочил, я полагаю, в самую быструю из свободных машин и приехал за мной. Он остановил машину, наполовину заехав на тротуар, с угрожающим скрипом тормозов, как полицейские в американских сериалах, по которым фанатеет наш сын. Он кинулся ко мне, обнял меня, поцеловал, осушил губами мои слезы, зашептал перепуганным голосом, скажи мне, что с тобой ничего не случилось, пожалуйста, пожалуйста, Эмма. А я только попросила его отвезти меня, отвези меня домой, прошу тебя.