Что ж, придется мне высматривать будущее в чайных листьях на дне белых фарфоровых чашек, как это делала мама до исчезновения отца. Надо сказать, клиентов у нее было много. Горожане пересекали бухту – порой безлунными ночами и тайно, порой среди бела дня, если вопрос не терпел отлагательства, – усаживались на кухне и, постукивая пальцами по деревянной столешнице, ожидали, пока мама предскажет их судьбу. А потом оставляли на столе деньги – иногда аккуратные стопки, иногда скомканные купюры – и уходили. Мама складывала деньги в банку из-под муки, которую хранила на полке у плиты. Может быть, в этом и мое предназначение: садиться за стол, проводить пальцами по ободку чашки и разгадывать послания, скрытые в хаотичном расположении чаинок на донышке. Мои волосы тоже будут пахнуть ромашкой или лавандой…

Я много раз видела свое собственное будущее: молодой человек, принесенный ветром откуда-то из-за моря, выброшенный на остров. У него горячее сердце, а кожа соткана из воздуха и песка. Мама учила меня расшифровывать листья с пяти лет, и я всегда видела одно и то же. «Твоя судьба на дне чашки», – шептала она, укладывая меня спать. И стоит мне подумать о том, чтобы уехать из Спарроу, как в голове возникает эта картина. Остров меня не отпускает. Это моя судьба.

– Не сбегу? Я и не обещала пойти с тобой, – отвечаю я подруге.

– Нет уж, на этот раз я не позволю тебе пропустить вечеринку. – Роуз наматывает ремень сумки на большой палец. – А то в прошлом году пришлось всю ночь до рассвета провести в обществе Ханны Поттс.

– Ладно, я подумаю. – Для празднования, как всегда, два повода: открытие сезона и окончание учебного года. С одной стороны – долгожданная свобода от занятий, учителей, контрольных, с другой – надвигающийся ужас перед возвращением сестер Свон. Обычно все напиваются в хлам и потом ничего не помнят.

– Нечего думать. Если слишком долго размышлять, только отговорки и находятся.

Она права. Я вообще-то и не хочу идти, меня не интересуют вечеринки на пляже, и мне всегда неуютно в толпе. Ведь я – та самая девушка, которая живет на острове Люмьер, чья мать сошла с ума, а отец пропал без вести, и она никогда не задерживается в городе после уроков. Целыми вечерами сидит дома, изучает расписание приливов и отливов или смотрит на лодки. И все это вместо того, чтобы пить пиво в случайной компании.

– Даже никакого наряда специально не надо, если тебе так удобнее, – добавляет Роуз.

Это никогда и не было обязательным, хотя большинство горожан держат в шкафу костюмы в стиле начала девятнадцатого века, чтобы надеть их раз в год – на открытие сезона. Но, конечно, не я.

Звенит звонок, и поток старшеклассников устремляется ко входу. В холле пахнет мастикой для полов и гнилым деревом. Стекла в оконных рамах пригнаны неплотно и дребезжат под напором ветра. Лампы дневного света мигают и потрескивают. Ни одна дверь не закрывается, потому что фундамент перекосился. Если бы я знала другой город и другую школу, эта обстановка могла бы показаться гнетущей, но я привыкла даже к тому, что во время зимних штормов протекает крыша и с потолка капает вода. Я чувствую себя здесь как дома.

Первый урок у нас в разных кабинетах, но по коридору мы идем вместе и останавливаемся напротив женского туалета.

– Не знаю, что сказать маме, – говорю я, соскабливая с ногтя большого пальца левой руки остатки лака – сногсшибательный оттенок под названием «Черничная атака». Роуз сделала мне маникюр две недели назад, когда мы в очередной раз устроили у нее дома вечер фильмов ужасов. Подруга решила, что раз уж поступаешь в Институт искусств в Сиэтле, непременно надо пересмотреть всего Альфреда Хичкока. Как будто знакомство со старыми черно-белыми ужастиками каким-то образом причислит ее к разряду серьезных художников.

– Просто скажи, что идешь на вечеринку. Разве у тебя не может быть нормальной жизни? Или сбеги по-тихому. Может, она и не заметит.