Вдруг оказалось, что у Федора болит нога. Он ее не подворачивал, она просто сама оказалась подвернута. Ступня ныла в месте соединения с голенью, и при ходьбе обжигала слабостью. Федор повесил ее в воздухе, и прыжками вернулся в павильон. Там он долго не пробыл: боль мешала продавать. Опираясь на прилавок, он закрыл роллет, и грузно похромал в опель. Сквозь дыры в облаках выходили лучи и сверкали в дожде. Продавцы сияли в лучах, как горы светозарного счастья, и обливали Федора безмолвной благодарностью. Одобрение было в хамских сгибах их улыбок.

Сбегая от позора, Федор ускорился. Нога ныла еще сильней, и он наступал на нее, чтобы наказать за нытье. Боль была чистой и очень яркой, и затмевала своей чистотой не только ногу, но и весь взлучившийся несносный рынок. Нога выстреливала Федором по улице как воланом, и, потратив свое здоровье, дотолкала его до стоянки, вспотевшего, в косолапо развернутой боли. Нога пронзала пространство по-новому, как выходящее из Федора пламя, как убийственное второе сознание.

Федор лег в опель и закрыл голову, чтобы задавить выбросы боли. Нога пульсировала, как пьющий хобот. Город шумел воскресеньем: беседовали причесанные пьяницы в выходных пиджаках; дети, которых привели одеться к лету, плакали, отрывая схваченные взрослыми руки; торговки выкрикивали рекламы беляшей и газет; вкрадчиво хрустели двигатели автомобилей в оправе из шороха шин; клацали о брусчатку въевшиеся в обувь камешки; весь этот собор криков, кашлей, шагов и гудков нависал в опеле, прокалывая и наполняя Федора.

Федор приподнялся и посмотрел в окно, чтобы совместить рынок, который он вообразил по звуку, с настоящим изображением, но ему привиделись мертвая жаба в лежащей под окном деревяшке и тритоний гребень в растущей вдоль асфальта траве, и вдруг испытался приступ памяти, как будто Федор уже так лежал в опеле раньше, и ему так же привиделись твари в окне. В ложной памяти было все – и разбойники, и рынок, и больная нога – но отличалась она от правды тем, что в ней Федор был проницательнее и догадался, что мафия ненастоящая. Его не смогли убедить три пьяных юнца на дешевой машине, что они представители истинного ига. В памяти Федор не просто лежал, посрамленный, а готовился к мести. Настоящий Федор сравнил информацию и прозрел. Машина воров действительно была дешевкой и рушилась на ходу хуже его опеля, и мафия была не мафия, а пьяные, похожие на школьников дети. Они брали так мало, что даже им едва должно хватить на выпивку, не говоря уж о настоящих бандитах. Федор в слезах разулыбался от явления к нему правды.

Он сел за руль и стал думать над действием. Впереди маячил рынок, похожий на рыбу с глазом в окне электромагазина. Окно отражало слепящий свет. На крыльце отрешенный подросток прислонялся к стене и лизал неимоверный рожок. Шар, венчавший рожок, аккуратно превращался в многогранник. Подросток был почти голым, нос и губы его были издерты запекшимися ранками. Зрачки он не сводил с Федора.

Наверное, в одной школе учатся, решил Федор.

Он вышел, бережно обращаясь с ногой, и проковылял к подростку. Лизание замедлялось, и когда Федор окутал мальчика своей тенью и остановился, язык совсем застыл на холодной пирамиде.

– Знаешь их? – спросил Федор.

– Знаю. – Мальчик равнодушно отнял замерзший язык и отгрыз ломоть вафли сбоку рожка, разрушив носом свою пирамиду. Затем алчно нализал на вафлю подтаявшие слои.

– Тех, кто на черной машине приезжал? – уточнил Федор. – На очень грязной и маленькой?

– Ага, – сказал мальчик.

– Тех, кто деньги собирает?

– Ага.

– Они в твоей школе учатся?

– Ага.

– Молодец, мальчик. Превосходно. Может, и как их зовут, знаешь?

– Ага.

– И где живут?

– Ага.

Город стал маленьким и прозрачным, и снова нестрашным. Федор сел на перила, чтобы успокоить ногу, и погладил мальчика.

– А вам зачем? – спросил тот, заплетаясь онемевшим от лизания языком.