Физрук сопоставил отряд балагурящих одетых нас, блестящую осень за окном, англичанку, кудрившуюся из-под шапочки, школу вокруг себя, экономящую свет, и жадная крокодилья зависть проникла в него.

– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.

– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!

Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.

Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.

Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.

Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.

Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.

– Я за курткой! – крикнула она спиной.

Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.

Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.

– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.

– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.

– Почему? – отогнулась она от касания.

– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.

Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.

– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.

Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.

– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.

Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.

– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!

Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.

– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!

Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.

– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!

– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.

Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.

Каляцкий-Каляцкий, подумал я.

Толстостеклый ты очколуп!

Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?

О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?

Почему не идешь?

Не хочешь никого катать?

Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.

– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.

Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.

Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.

И мне другие улыбались, зная толк.

И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.

И всем было не до каких-то дириков.