Я чувствовал, что у отца заканчивается терпение, но уже готовое сорваться с его языка какое-нибудь язвительное замечание опередил грохот бьющегося стекла. Звук раздался где-то внутри дома, потом на несколько секунд воцарилась тишина, которую прервало нарастающее крещендо женских голосов. Мы услышали, как завопил Дину:

– Так получилось! Я нечаянно!

Арджун Чача мотнул головой в сторону дома:

– Вот же идиот с этим своим крикетным мячом… Дину, Дину! Дождется сегодня розог…

Арджун Чача считал себя человеком щедрым, мудрым и прежде всего справедливым. У трех его сыновей были самые лучшие крикетные биты, велосипеды, новейшие пневматические винтовки и больше всего денег на расходы, но Дину жил в смертельном страхе перед отцом и то и дело, особенно если попался на нарушении какого-нибудь правила, вызывался к нему на ковер.

Он плелся в отцовский кабинет, где подвергался обстоятельному допросу:

– Ну что ж, молодой человек, в каком ты сейчас классе? Староста? Почему нет? Назови-ка мне столицу Китая. Кто является премьер-министром Великобритании? Спина прямая, мальчик, подбородок выше, еще выше.

Вопросы выстреливались со скоростью пулеметной очереди, почти не оставляя Дину времени промямлить ответы. Отец же все это время занимался чем-нибудь еще: делал пометки на полях документов или спрашивал своего секретаря, напечатал ли тот все необходимое на следующий день.

Дину был постарше и в школе меня защищал. Когда ко мне привязывались старшеклассники – дрался с ними, размахивая кулаками и пинаясь, а если обидчики были выше, то, опустив голову, таранил их в живот, наплевав на возможные последствия. Но вот дома он был насторожен и недоверчив, как загнанный зверек. Думаю, он уже тогда знал, что не оправдает отцовских надежд: так и останется слишком уж нескладным, неповоротливым и неловким, что ни его подбородок, ни его мастерство игры в крикет никогда не достигнут должной высоты.

Мой отец был совсем другим, он не вызывал меня к себе в кабинет и не учинял допросов. Но я все равно его остерегался. Мать знала об этом, и, если я не слушался, ей достаточно было сказать: «Подожди, вот придет отец домой и узнает, как ты себя вел». Человек сложный, неприступный, он считал вещи, занимавшие других людей, чересчур легкомысленными.

К примеру, как-то вечером, когда я, дедушка и мама сидели все вместе и разговаривали о том о сем, пришел отец и мрачным голосом объявил, что в тот день полиция устроила в его колледже облаву:

– Троих студентов взяли под стражу. Наверняка устроят им допрос третьей степени[35]. Ничем подрывным они даже близко не занимались. – Он как-то весь ссутулился и обхватил руками голову, напомнив Атланта, вес мира на плечах у которого вдруг удвоился. – Все это беспокойство и страх – это ли жизнь студента? Она должна строиться вокруг учебы, открытий. Сейчас вас это не заботит, но через несколько лет Мышкин станет одним из них. – Он вздохнул. – Мы – беженцы на своей родной земле.

Все замолчали: никому не под силу было избежать чувства вины, которым отец мог буквально затопить присутствующих. Когда ваши соплеменники и соплеменницы ради вас отправляются в тюрьмы, было бы дурным тоном обсуждать что-либо, помимо политики. Я не очень это понимал, мне только было видно, как революционеры бросали бомбы и создавали армии, чтобы сражаться с британцами. Вот этим мне тоже хотелось заниматься, но отец придерживался того мнения, что ненасильственные методы Ганди были сразу и более нравственными, и более действенными. Так утверждала Мукти Деви, и он с ее доводами полностью соглашался.

– Вы должны пойти и послушать ее, – убеждал он нас. – Сам воздух вокруг нее пронизан духом жертвенности и служения. Побудете рядом с ней пару часиков – и уйдете, чувствуя себя чище.