Мукти Деви была главой «Мунтазир Сева Гхар», также известного как Общество патриотов Индии. При рождении ей дали другое имя, но она поменяла его на Мукти, что значит «свобода». К тому времени она уже отсидела два тюремных срока и потеряла слух на одно ухо из-за удара полицейской дубинкой, который получила за то, что имела привычку слушать собеседника, слегка наклонив голову набок. До того как я впервые ее увидел, она представлялась мне комическим персонажем, который был занят исключительно скандированием лозунгов и прядением хлопка. И вот однажды отец настоял на том, чтобы я пошел с ним на собрание. Несмотря на мои протесты, он заставил меня надеть белую домотканую курту, и когда мы добрались до места, я понял почему: там все были в белом. Люди садились, вставали, пересаживались, благодаря чему внутренний дворик Общества виделся беспокойным морем. Мукти Деви еще не прибыла, и в ожидании ее люди пили чай, лущили арахис и в полный голос обменивались сплетнями. Она вошла через боковую дверь, и над толпой повисло молчаливое ожидание. Я увидел, что у нее широкая открытая улыбка, какая была у Махатмы Ганди. Продвигаясь вперед, она осыпала знакомых нескончаемыми вопросами: «Ну-ну, Муштак, я смотрю, жена хорошо тебя кормит. Сунита, как можно оставаться такой красавицей? Раму, вот так сюрприз! Из самой секретной полиции пожаловали! Передайте инспектору, что я скучаю по его гостеприимству!» Ее сотряс приступ смеха, а полицейский в штатском повесил голову.

Кожа Мукти Деви была цвета вареного картофеля, на руках проступали зеленоватые нитки вен. Из-за непрерывного поста она была настолько худой, что плечи ее выдавались вперед, а ключицы торчали как штанги, на которые можно было крюки навесить, при этом она совершенно не казалась измученной. Если уж на то пошло, создавалось впечатление, будто она находит мир местом в высшей степени занятным: это было видно по тому, как она сидит, скрестив ноги на хлопковом матрасике, и взирает на своих слушателей словно миниатюрное, забавляющееся происходящим божество. Заметив, что я оказался расплющенным между двумя или тремя крупными мужчинами во втором ряду, она окликнула меня и усадила подле себя со словами: «Правда, так гораздо удобнее? Всегда лучше смотреть людям в лицо, а не держаться к ним спиной». Речам приглашенных выступающих не было конца, и, когда я начал клевать носом, она склонилась ко мне и прошептала: «Знаешь, что я думаю о британском господстве? Я думаю, что самое лучшее, что можно сказать о лорде Клайве[36], – это то, что его уже нет в живых. Есть много хорошего в том, чтобы быть мертвым». И тут же, не теряя ни секунды, она прервала нудное изложение докладчиком своей точки зрения на выборы в провинциальное собрание колким замечанием, которое было встречено дружными аплодисментами. Когда она начала свою речь и я увидел, как собрание ее слушало – замерев в оцепенении, даже не дыша, – я своим детским умом как-то неотчетливо понял, какой поразительной притягательностью она обладала.

Ни мать, ни дедушка так и не сходили послушать Мукти Деви, так же как и не поддались отцовским увещеваниям перенять ее аскетичный образ жизни. Губы дады изгибались в насмешливой улыбке всякий раз, когда отец заговаривал о пользе самоограничения и спартанской диеты или о том, как важно состоятельным индийцам пожить недельку в трущобах. Сам отец почти ничем из перечисленного не занимался, арестован тоже никогда не был. Он жаловался на трудности борьбы за свободу, работая на то самое правительство, которое хотел свергнуть. Как еще он должен был зарабатывать на жизнь и обеспечивать свою семью? Вот не был бы он женат! Питался бы воздухом и посвятил всего себя правому делу.

Дада никогда не иронизировал по поводу того, как отец сражается за независимость, но один раз, всего один, он отозвался о нем, употребив слово «позёр». Не от большого ума я спросил отца, что оно значит.

– Позёр? – переспросил отец. – Твой дедушка назвал меня позёром? Действительно?

Дада нашелся не сразу: