Глаза Марти тоже открылись, и он смотрел вниз, на тело, которое занимал. Оно было тяжелым и несвежим. Столь многое из него – слои кожи, волосы, ногти – было мертвой материей. Сама его сущность вызывала у него отвращение. Пребывание в таком состоянии было пародией на свободу, которую он только что испытал. Он вскочил со своего места с тихим криком отвращения, будто проснувшись, обнаружил, что его тело кишит насекомыми.

Он посмотрел на Карис, ища поддержки, но ее внимание привлекло зрелище, скрытое от Марти частично закрытой дверью.

Она наблюдала за каким-то знакомым ей зрелищем. Но точка зрения была иной, и ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать эту сцену: человек стоит на коленях, его шея обнажена, руки немного разведены в стороны, пальцы растопырены в универсальном жесте подчинения; палач с размытым лицом поднимает клинок, чтобы обезглавить свою добровольную жертву; кто-то смеется где-то рядом.

В последний раз, когда видела эту картину, она смотрела на нее глазами Мамуляна-солдата на заснеженном дворе, ожидающего удара, который уничтожит его молодую жизнь. Удара, который так и не был нанесен, или, скорее, отложен до настоящего момента. Неужели палач ждал так долго, живя в одном теле лишь для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец судьба не собрала осколки воедино? Или все дело рук Европейца? Неужели его воля призвала Брира закончить историю, случайно прерванную несколькими поколениями раньше?

Она никогда этого не узнает. Акт, начатый во второй раз, больше не откладывался. Оружие скользнуло вниз, почти отделив голову от шеи одним ударом. Несколько упрямых сухожилий удерживали ее, покачиваясь – носом к груди – на хребте в течение двух последовательных ударов, прежде чем она улетела, скатившись между ног Европейца и остановившись у ног Тома. Парень отбросил ее пинком.

Мамулян не издал ни звука, но теперь, обезглавленный, его торс дал им выход: шум выходил из раны вместе с кровью, жалобы звучали, казалось, из каждой поры. И вместе со звуком появились дымные призраки несозданных картин, поднимаясь от него как пар. Горькие вещи появлялись и исчезали; возможно, сны или фрагменты прошлого. Теперь они были одним. На самом деле так было всегда. Он пришел из слухов; он – легендарный, он – непостижимый, он, чье имя было ложью. Разве имеет значение, что теперь его биография, уходящая в небытие, воспринималась как вымысел?

Брир, ничуть не смутившись, принялся терзать мачете открытую рану на шее трупа, разрезая ее сначала вниз, а затем вбок в попытке разрубить врага на все более мелкие куски. Рука была безжалостно отрублена; он поднял ее, чтобы отделить кисть от запястья, предплечье от плеча. Через несколько мгновений комната, которая была почти безмятежной, когда происходила казнь, превратилась в бойню.

Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрубил Мамуляну другую руку.

– Смотрите, как он уходит! – воскликнул американец, поднимая тост за кровавую баню с водкой Уайтхеда.

Марти, не моргнув глазом, наблюдал за резней. Все было кончено. Европеец мертв. Голова его лежала на боку под окном; она казалась маленькой, рудиментарной.

Карис, прижавшись к стене рядом с дверью, схватила Марти за руку.

– Папа? – спросила она. – А как же папа?

Пока она говорила, тело Мамуляна упало вперед с колен. Призраки и шум, который оно излило, прекратились. Теперь из него брызгала только темная кровь. Брир наклонился, чтобы продолжить бойню, вскрыв живот двумя разрезами. Из проколотого мочевого пузыря фонтаном хлынула моча.

Карис, у которой его продолжающаяся атака вызвала омерзение, выскользнула из комнаты. Марти еще немного помедлил. Последнее, что он увидел, следуя за Карис, был Пожиратель Бритв, который схватил голову за волосы, как экзотический фрукт, и нанес ей боковой удар.