– Я возвращаюсь в отель, – сказал он ей в середине следующего дня, этого самого дня. Он надеялся, что у нее найдется объяснение событиям прошлой ночи – слабая надежда! – что она может сказать ему, что это была шальная иллюзия, которую ей наконец удалось выплюнуть. Но таких заверений не прозвучало. Когда он спросил ее, помнит ли она что-нибудь о прошлой ночи, она ответила, что в эти ночи ей ничего не снилось, и была этому рада. Ничего. Он повторил это слово как смертный приговор, думая о пустой комнате на Калибан-стрит; о том, что ничто было сущностью его страха.

Видя его отчаяние, она потянулась к нему и коснулась его лица. Его кожа была горячей. На улице шел дождь, в комнате было сыро.

– Европеец мертв, – сказала она ему.

– Я должен сам проверить.

– В этом нет необходимости, малыш.

– Если он мертв, почему ты разговариваешь во сне?

– Неужели?

– А еще ты творишь иллюзии.

– Может, я пишу книгу, – сказала она. Попытка легкомысленно пошутить оказалась неудачной. – У нас полно проблем и без того, чтобы туда возвращаться.

Это было правдой: нужно многое решить. Во-первых, как рассказать эту историю, а во-вторых, как сделать так, чтобы ему поверили. Как отдать себя в руки закона и не быть обвиненным в убийствах известных и неизвестных. Где-то там Карис ждало целое состояние; она была единственной наследницей своего отца. Это тоже была реальность, с которой приходилось считаться.

– Мамулян мертв, – сказала она ему. – Разве мы не можем на время забыть о нем? Когда найдут тела, мы расскажем всю историю. Но не сейчас. Я хочу отдохнуть несколько дней.

– Вчера ночью ты призвала кое-что. Здесь, в этой комнате. Я видел.

– Почему ты уверен, что это я? – возразила она. – Почему я должна быть одержимой? Уверен, что не ты поддерживаешь в этом жизнь?

– Я?

– Ты не в состоянии это отпустить.

– Ничто не сделает меня счастливее!

– Тогда забудь обо всем, черт бы тебя побрал! Пусть оно уйдет, Марти! Его нет. Он умер, исчез! И дело с концом!

Она оставила его переваривать обвинение. Может, все так и есть; может, ему просто приснилось древо, и он обвинял ее в собственной паранойе. Но в ее отсутствие все его сомнения сговорились. Как он мог ей доверять? Если Европеец выжил – каким-то образом, где-то, – не мог ли он вложить эти аргументы в ее уста, чтобы Марти не вмешивался? Все то время, что она отсутствовала, он провел в мучительной нерешительности, не зная пути, который не был бы запятнан подозрениями, но не имея сил снова встретиться с отелем и тем самым доказать свою правоту.

А потом, ближе к вечеру, она вернулась. Они ничего друг другу не сказали или почти ничего, и через некоторое время она вернулась в постель, жалуясь на головную боль. После получаса, проведенного в одной комнате с ней, слыша только ее ровное сонное дыхание (на этот раз без болтовни), он вышел за виски и газетой, просматривая ее в поисках новостей об обнаружении или преследовании. Но там ничего не было. Доминировали мировые события; там, где нет циклонов или войн, – карикатуры и результаты гонок. Он направился обратно в квартиру, готовый забыть о своих сомнениях и сказать ей, что она была права с самого начала, но обнаружил, что спальня заперта, а изнутри доносился ее голос, смягченный сном, звуча неуверенно, но все более связно.

Он ворвался в комнату и попытался разбудить ее, но на этот раз ни тряска, ни шлепки не произвели на нее никакого впечатления.

74