Можно было догадаться, что рано или поздно разговор свернет в эту сторону. Мы уже говорили об этом всей семьей, когда правда выплыла наружу, так что у меня было несколько месяцев все обдумать. Месяцев, в течение которых это знание разлагалось во мне, разъедая изнутри. И сейчас, при виде всей этой безвкусной театральщины, я неожиданно для себя почувствовал, что, пожалуй, отболело и отгорело еще не все.

– Я считаю, когда Ханне было пятнадцать, такая версия имела право на существование. Но ты сорвала с насиженного места всю семью, лишила Ханну общения с подругами и учила ее дома примерно с год, чтобы скрыть ее беременность. А когда Ханна родила, ты отправила ее в новую школу, где у нее не было ни друзей, ни привычного круга общения, – я мерил шагами гостиную, чувствуя, как во мне закипает старая досада и гнев. – Говоришь, вся семья решила? Но Ханна была слишком юна, чтобы возражать, а Джеральд – небольшой любитель брать на себя ответственность. И скажи ты мне, бога ради, кто в здравом уме отправляет пятнадцатилетнюю дочь и ее бойфренда на отдых дикарями на целый месяц?!

– Они же поехали в трейлере со всей его семьей! Когда бы они нашли возможность… – мама замахала руками, не закончив фразы.

– За четыре-то недели в лесу? Как видишь, нашли, раз я здесь стою.

– Логично, – подал голос Джеральд.

Я посмотрел на него так, что он пригнулся и вжался в диван.

– Я понимаю, что мы росли в сельском городишке, где существуют свои понятия и обычаи. Я готов допустить, что двигавшие тобой соображения, побудившие тебя воспитывать нас как брата и сестру, вытекали из этих понятий. Но спроси себя, как это в итоге сказалось на Ханне и на всех нас? Ты хотела как лучше? А не лучше ли было открыть мне правду, когда я подрос, а не ждать, пока я все случайно узнаю от бывшего муженька Ханны?

– Мы старались вас защитить!..

– А ты уверена, что защищала нас, а не себя?

Мать дернула головой, будто получив оплеуху, и я понял, что попал в больное место. Ярость во мне начала перекипать, быстро улетучиваясь.

– Ты же знаешь, я всегда считал тебя своей матерью. Так и будет впредь.

Мама заморгала, подбородок мелко задрожал. Наша мать – это что-то с чем-то: ханжа, каждой бочке затычка, командирша, которая держит мужа под каблуком, и оголтелая квочка. Раскаивается в своих поступках она очень редко, а эмоции на грани слез для нее и вовсе что-то небывалое. Я присел на корточки и взял маму за руки. Я еще пылал гневом, но гнев понемногу сменялся пониманием, которого не было раньше.

– Ты всегда будешь моей мамой, что бы ни случилось. Теперь у меня есть две замечательные женщины, которые хотят для меня самого лучшего.

А если считать Куини, то три.

Мать улыбнулась, но улыбка получилась грустной.

– Я боялась тебе сказать. Я не хотела, чтобы все изменилось, опасалась тебя потерять. Я думала, если вы с Джессикой снова сойдетесь, наша семья станет крепче, ведь Джессика нас так любит… Меня любит, – мать поникла, впервые не скрывая слабости. – А эту Куини я совсем не знаю. Вдруг я ей не понравлюсь?

– Ну, вот смотри: я люблю тебя, она любит меня; если ты дашь ей шанс, Куини ответит тебе тем же. Для этого перестань составлять мнение о Куини на утрированных таблоидных новостях, призванных распалять праведный гнев общественности, да еще со слов женщины, у которой в голове шариков не хватает. Эта особа, полоскавшая имя Куини, лет десять тому шантажировала капитана нашей сборной, делая гипсовые слепки с беременного живота своей сестры, подсовывая себе под рубашку и выкладывая в Сеть фотографии.

– Ого, это точно в дурку, – буркнул Джеральд в свой скотч.

– Как, она подделала беременность? – опешила мать, верившая всему увиденному на телеэкране как святому Евангелию.

– Да, и весьма изобретательно. Боумену пришлось добиваться судебного предписания, запрещавшего ей к нему приближаться.