Пробираюсь в дальний конец оранжереи. Тут у меня отдельный маленький сад орхидей. Они громоздятся на стеллажах, свисают в горшках с потолка. Роскошно цветут. Тут же моя любимица, мой трудный ребеночек. Маленькая орхидейка, совершенно незаметная в кругу своих пышно цветущих сестер, почти уродица, два-три чахлых темно-зеленых листочка, серые, усохшие корешки и ни одного цветочка, уже давным-давно ни одного цветочка, да и стебля толком нет. Она – единственное растение, не купленное специально для этого зимнего сада. Она у меня была раньше. Я принесла ее сюда из прежней жизни, из реального мира – много, много лет назад. Знаю, что она никогда больше не зацветет, но выбросить – рука не поднимается. Даю ей немножко воды. А вот эта – моя красавица, с тяжелыми белыми цветами. Глажу ее листья, осторожно трогаю бархатистые лепестки. Еще не распустившиеся бутоны крепкие, почти твердые на ощупь. Они готовы к жизни. Еще чуть-чуть – и распустятся. Надо бы срезать пару цветущих стеблей и поставить в вазу. И вместе со всей этой безмятежностью в голове вдруг снова появляются мысли об Анне. Даже здесь я не могу от них избавиться.

Еще когда мы были маленькими, она не любила собирать цветы, как обычные дети. Она считала, что это подло – отрывать у цветов красивые головки.

Вспомнив об этом, я улыбаюсь. Вечно она чудила. И вдруг я совершенно отчетливо вижу перед собой сестру: светлые волосы, васильковые глаза, маленький носик, огромный рот, складка между тонких, почти невидимых бровей, которые вдруг появлялись, когда она хмурилась и сердилась. Маленькие родинки аккуратненьким треугольником на левой щеке. Легкий светлый пушок на щеках, который можно было разглядеть, только когда солнце освещало ее лицо под строго определенным углом. Я вижу ее, вот она. И слышу ее голос, светлый, как колокольчик. И ее сальный подростковый смешок, который так контрастирует со всем ее девичьим обликом. Вот она стоит передо мной и смеется. И это как удар под дых.

Помню первый разговор с психиатрессой, вскоре после смерти Анны. У полиции никаких зацепок, от фоторобота, который составили с моей помощью, никакой пользы, да я и сама понимаю, что он не очень похож на мужчину, которого я видела. Но как я ни старалась, лучше не получалось. Помню, тогда я сказала врачихе, что просто должна понять, почему все так случилось. Что меня мучает неизвестность. Она ответила, что это нормально, это и есть самое страшное для родственников убитых. И она прописала мне группу самопомощи. Группа самопомощи, это же смеху подобно. Помню, я сказала, что готова отдать все, чтобы только найти причину. Это мой долг перед сестрой. Это мой долг.

Почему? Почему? Почему?

– Вы одержимы этим вопросом, фрау Конраде, а это неправильно. Вы должны избавиться от него. И жить своей жизнью.

Я пытаюсь избавиться от образа Анны и мыслей о ней. Не хочу о ней думать, потому что знаю, к чему это приведет. Я уже от этого почти сошла с ума. От того, что Анна мертва – а ее убийца спокойно разгуливает на свободе.

Самое страшное в том, что я ничего не могу сделать. Поэтому лучше вообще об этом не думать. Переключаться. Забывать об Анне.

Я и пытаюсь это сделать сейчас, но не получается. Почему?

Лицо репортера из новостей вспыхивает перед глазами, и в голове что-то щелкает. Я вдруг понимаю: все это время я была в состоянии шока.

Все понятно. Человек в телевизоре, это его лицо повергло меня в шок.

И это был не сон, не кошмар, это была самая что ни на есть реальность.

Я видела убийцу своей сестры. Да, прошло двенадцать лет, но я все помню. И до меня окончательно дошло, что это значит.