Через месяц я стал уходить все дальше от дома и наконец подверг свою ногу экстремальному испытанию – десятимильной прогулке по тропинке вдоль моря и вниз, отправившись в редко посещаемую посторонними рыбацкую деревушку, по словам доктора, одну из самых красивых на побережье.

– Обязательно посетите лодочную мастерскую, – сказал он. – Там по-прежнему практикуют старинные ремесла, эта мастерская – последняя, где еще изготовляют лодки из дерева.

Я вышел в путь ранним холодным утром и долго бродил по пустынным холмам Южной Турции. Никого вокруг не было, только пахнущие смолой сосны и беспокойное море. К моему удивлению, ходьба давалась мне относительно легко. Я все еще хромал, приходилось время от времени отдыхать, но прежней ужасной, изнурительной боли я уже не испытывал. Мое пребывание у доктора Сиднея подходило к концу.

Вьющаяся вдоль берега тропинка в конце концов привела меня в деревню, никогда не посещаемую туристами, состоящую из беспорядочно разбросанных домиков и эллингов, – пристанище мужчин и женщин, чья жизнь мало изменилась за последние несколько столетий.

Пообедав в сонной таверне порцией только что выловленных даров моря, я отправился в лодочную мастерскую на краю спрятавшейся среди скал бухточки. Доктор оказался прав: я насладился замечательным зрелищем пылающих печей, висящего в воздухе дыма и ремесленников, которые обрабатывали куски древесины, придавая им нужную форму. Они ремонтировали низкие и широкие лодки, готовясь к новому рыболовному сезону. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, а я все бродил среди груд сохнущего дерева, размышляя о том, как много ремесел потерял мир, сколько ценностей безвозвратно ушло, а мы этого даже не заметили. Эти пожилые мужчины со стамесками и ручными пилами некогда были наиболее высокооплачиваемыми членами берегового сообщества. А кто пришел на их место? Финансовые махинаторы и юные торговцы валютой.

Я завернул за угол и остановился. В задней части мастерской, где просела брезентовая крыша, на высоких деревянных подставках стоял кеч – небольшое двухмачтовое парусное судно длиной семьдесят футов, с корпусом из древесины, изготовленное, вероятно, полвека назад. Хотя парусник не был окрашен, а мачты отсутствовали, я сразу понял: когда-то это судно было невероятно красиво.

Владелец кеча использовал почти забытые методы этой мастерской для его реставрации, но по пыли, скопившейся на транце, было видно, что у хозяина парусника или потерян к предприятию интерес, или закончились средства. Подойдя ближе, я оттянул в сторону брезент, чтобы свет падал на судно более равномерно. Мне всегда казалось, что нет ничего более печального, чем заброшенная лодка, но даже то, что успели сделать с этим парусником, было удивительно: он обладал каким-то внутренним достоинством, опровергавшим его нынешнее плачевное состояние.

Благодаря урокам, полученным мною от Билла в проливе Лонг-Айленд, я многое узнал о парусниках и теперь, глядя на это судно, понимал, что оно способно выдержать сильные бури.

– Кеч продается, – раздался сзади голос на прекрасном для такого захолустья английском.

Обернувшись, я увидел человека, в котором угадал владельца мастерской. Ему было за тридцать, он любезно улыбался, наверное желая получить хоть какой-то доход от своего бизнеса, который не давал умереть этой деревушке.

– Один богатый русский нашел это судно и пригнал его сюда, – сказал хозяин. – Когда-то оно с успехом участвовало в международных парусных регатах, таких как Фастнет, Транспак, Сидней-Хобарт. К нам этот кеч попал совершенно прогнившим, после того как долгие годы стоял брошенным на одном из греческих островов. Пришлось начинать ремонт с самого киля.

– А что случилось потом?

– Русский перестал звонить, но, что гораздо важнее, не оплатил счета. Думаю, он или разорился, или был убит по заказу другого олигарха.