Я была потрясена тем, что в горе у Чарльза вдруг появилось достаточно воображения, чтобы превратиться в подобие жестокой девочки-подростка, и задумалась, а не потому ли подростки так жестоко относятся друг к другу, что они постоянно находятся в состоянии траура — по поводу своего детства, своей невинности, безопасности своего нежного возраста?

Мне было интересно, считает ли Марго, что автор этих комментов — я; вспоминает ли она мои рыжие волосы, видя на экране дурацкие солнечные очки-переростки HelenKnows? Я догадывалась, что это вполне может так и быть. Представляла себе, как она по-отечески качает головой и говорит окружающим: «Винни пришлось так много пережить», как будто это все объясняет. В такие минуты я злилась на себя: куда катится моя жизнь?

Я должна была извиниться перед Марго за все то, что натворил Чарльз, и за то, как я сама вела себя с ней. А потом мы сможем расстаться навсегда, и наша дружба постепенно увянет — останется лишь поднимать тосты во время встреч выпускников, да в те редкие рождественские праздники, когда мы обе вдруг окажемся на севере Англии. А когда у нас родятся дети, мы коротко поздравим друг друга с этим событием в Фейсбуке и будем продолжать жить каждая своей жизнью.

И тот факт, что Хелен удалось на целых двадцать лет продлить дружбу, которую она мечтала разрушить как можно скорее, показался мне уже из области черного юмора.

Одну за другой я закрывала страницы на компьютере Чарльза, вздрагивая каждый раз, когда замечала бессмысленную жестокость его слов. Они коробили непреходящую память о моем маленьком мальчике — память, на которую ничуть не повлияло происходящее во внешнем мире: она осталась все такой же чистой и незапятнанной, какой и была в самом начале.

Пролистывая мужнины твиты и глядя на них слегка отстраненным взглядом, чтобы окончательно не погрузиться в яд и ненависть, которые самый близкий мне человек изливал на окружающих, я заметила, что все это началось задолго до смерти Джека. Какие-то глупые уколы, которые он наносил интересующимся новостями женщинам, какие-то стычки с мужчинами, проголосовавшими не так, как он. Я и не подозревала о той скрытой за экраном, полной горечи жизни, которую он вел.

Позже я подумаю, как обсудить все это с ним. Но не сейчас. Всему свое время.

Я стала рыться в центральном ящике стола в поисках той вещи, которую собиралась утром захватить с собой к Марго, — ключи, которые она дала мне, когда они поселились по соседству. Тогда Марго сказала, что дает их на всякий пожарный случай. Как будто вся наша дружба не держалась вот на таком пожарном случае. Как будто он не притягивал нас друг к другу вот уже много лет.

Я могла бы отослать эти ключи вместе с подарками, которые вернула ей. Но я не сделала этого. И мне не хотелось задавать себе вопрос: «Почему?»

Бросив их на керамическую тарелку, стоявшую на столике возле входной двери, я с силой потерла лицо. Мне казалось, что виски у меня раздулись, а голова похожа на перегретый радиатор, который пора опорожнить. Сейчас приму душ и переоденусь во что-нибудь удобное. А потом сяду перед ящиком, и пусть он промывает мне мозги, как в любой другой пятничный вечер промывает мозги любой другой женщине лет тридцати, у которой в спальне спит ребенок, а не муж, напичканный таблетками ради его же безопасности.

Мы ведь так много значили друг для друга — что же произошло? Конечно, в каком-то смысле случай с Хелен вынес мне мозг, но на самом деле это, наверное, произошло в том затрапезном клубе, когда я была больше всего нужна Марго. Я понимала, что никогда не прощу себе случившегося там, но, что гораздо важнее, никогда не прощу ее за произошедшее. Хотя в этом вряд ли была ее вина. Если б мы с Хелен не оставили ее тогда на улице, если б мы все вместе вернулись домой и отложили попытку повеселиться на какой-нибудь другой день, если б действительно сидели дома и смотрели кино, как и обещали родителям — что тогда получилось бы из тех трех девочек?