Эстербрук повернулся к матери, развел руки в безмолвном жесте бессилия и сделал несколько шагов назад и в сторону от своего оружия.

— Нет! — фыркнула мать. — Нет…

Тремя стремительными, широкими шагами она отошла к дверям покоев; их обитую медью древесину доставили сюда из смертельно опасных лесов затянутой туманом Поверхности. Несколько поворотов ключа — и дверь оказалась заперта. Мать вернулась на прежнее место с ключом в руке и с гневно вздернутым подбородком:

— Ты покоришься моей воле, дитя!

— Должна заметить, мама, — вздохнула Гвендолин, — если продолжать беседу в прежнем ключе, мы разоримся на ремонте.

Перчатка Гвендолин снова взвизгнула, и одна из двух невероятно дорогих дверных створок перестала существовать, обратившись в щепы и искореженные куски металла. Вторая створка была сорвана с петель и улетела в глубину коридора, совершив полный кувырок, прежде чем рухнуть на плиты пола.

Гвендолин подняла руку, пока кристалл на ладони не выровнялся с ее лицом, вслед за чем спокойно направилась на выход — к уничтоженным дверям. Охранники за ее спиной начинали приходить в себя, застонали и заворочались. Гвендолин сразу почувствовала облегчение, ведь она вовсе не хотела нанести этим двоим серьезные травмы. В свое время Бенедикт объяснил ей, что с ударами в область головы ни в чем нельзя быть уверенной.

— Нет… — выдохнула мать, стоило девушке с нею поравняться. — Гвендолин, не нужно. Не стоит. Ты даже не понимаешь, с каким кошмаром можешь столкнуться…

Мать как-то необычно дышала — очень часто и неглубоко. Она…

Милостивые Строители! Мать плакала.

Заколебавшись, Гвендолин встала рядом.

— Гвендолин, — прошептала ее мать. — Прошу тебя! Мое единственное дитя…

— И кто тогда, если не я, сможет отстоять честь Ланкастеров в рядах Гвардии?

Гвендолин вгляделась в лицо матери. По тонкому слою пыли тянулись чистые дорожки, оставленные слезами.

— Пожалуйста, не уходи, — шепнула та.

Гвендолин колебалась. Честолюбия ей было не занимать, разумеется, — как и должной, присущей Ланкастерам выдержки, и все же… Сердце у нее тоже имелось, как и у матери. Слезы… совсем на нее не похоже. Гвендолин еще никогда не видела, как мать плачет, — разве что однажды от смеха.

Возможно, ей следовало бы… чуть лучше подумать о том, как подать свое решение вступить в Гвардию. Но для разговоров уже не оставалось времени. Запись назначена на это утро.

Она встретилась с матерью глазами и заговорила как можно мягче. Дав себе обещание не плакать. Просто сдержаться, даже если очень хочется.

— Я очень тебя люблю, — тихонько призналась она.

А после Гвендолин Маргарет Элизабет Ланкастер перешагнула через обломки дверной створки и покинула родные стены.

* * *

Леди Ланкастер смотрела вслед дочери сквозь застлавшие глаза слезы. Лишь дождавшись глухого хлопка парадных дверей особняка, она повернулась к Эстербруку.

— Вы в порядке, капитан?

— Слегка озадачен, возможно, но в целом здоров, — ответил тот. — А как вы, ребята?

— Леди Гвен… — выдохнул один из охранников, с гримасой боли оглаживая скулу, — страшна в гневе.

— Стоило бы выказать оппоненту чуть больше уважения, — хмыкнул Эстербрук. — Отправляйтесь завтракать. После отработаем захваты и броски.

Смущенные охранники неуклюже поспешили на выход, и Эстербрук с явным удовольствием проводил их насмешливым взглядом. Постоял немного, повернулся к леди Ланкастер и недоуменно моргнул:

— Миледи… вы плачете?

— Конечно, — с крепнущей гордостью ответила та. — Вы это видели? Она совладала с тремя противниками!

— Нас было четверо, — мягко поправил ее Эстербрук.

— Гвендолин и прежде не сдерживалась, выступая против меня, — сухо парировала леди Ланкастер.

Хмыкнув, Эстербрук повел плечом:

— Все равно не понимаю. К чему было разводить подобную драму?