– Вижу тебя, госпожа. Вижу человека в лесу. Шел он на охоту, да только не за оленем. Глаза его открыты, да только он мертв. Вижу и всех прочих в нашей земле. Кроме одного.

Королева-ведьма прижала ладони к ушам.

В саду, раскинувшемся под окном, больше не было семи черных, кривых карликовых деревьев.

– Бьянка… – прошептала королева.

Окна были завешены и не давали света. Свет хлынул в комнату из неглубокой чаши, поднявшись над нею, будто синеватый пшеничный сноп. Свет этот озарил четыре меча, указывавших на север и на юг, на восток и на запад.

Четыре ветра ворвались в зал, скрылись под тремя арочными сводами, вздымая в воздух хладные огни, иссушая моря, взвихряя серебристую пыльцу Времени.

Руки королевы-ведьмы вспорхнули в воздух, будто свернутые листья, пересохшие губы дрогнули, и королева-ведьма запела:

– Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis[6].

Свет приугас, засиял ярче прежнего…

И видит королева: там, меж рукоятей четырех мечей, стоит во всей своей мрачной красе ангел Люцифиэль; лицо его скрыто в тени, за спиной златом сверкают распростертые крылья.

– Коли уж ты призвала меня, твое желание мне известно. Безрадостным будет оно. Ты просишь о страдании.

– Тебе ли говорить о страдании, Владыка Люцифиэль, познавший самую жестокую муку на свете? Ту муку, что хуже гвоздей в ступнях и запястьях? Ту муку, что хуже тернового венца, и уксуса на губах, и острой стали в подреберье? Да, многие взывают к тебе ради злых дел, но я не из их числа. Я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.

– Что ж, ты узнала меня. Я исполню то, о чем ты просишь.

И с этими словами Люцифиэль (именуемый некоторыми Сатаной, Князем Мира Сего, однако ж, по замыслу Божию – левая длань, шуйца Господа) призвал с небес молнию и поразил ею королеву-ведьму.

Ударила молния королеву в грудь, и рухнула королева замертво.

Сноп света, поднимавшийся над чашей, озарил золотые глаза Ангела, и, как ни ужасен был взор их, они были полны сострадания. Миг – и четыре меча разлетелись вдребезги, и Люцифиэль исчез.

А королева-ведьма с трудом поднялась с пола. Вся красота ее исчезла, как не бывало. Прекрасная королева превратилась в дряхлую слюнявую старуху.

Сюда, в чащу леса, солнечный свет не проникал даже в ясный полдень. В траве там и сям виднелись цветы, но все они были бесцветны. С черно-зеленой крыши над головой свисали тенета густого, зеленоватого полумрака, в котором порхали бабочки-альбиносы да трепетали, точно в горячке, мотыльки. Стволы деревьев были гладки, словно стебли подводных трав. Здесь среди бела дня порхали летучие мыши и птицы, тоже считавшие себя летучими мышами.

И был здесь склеп, поросший мхом. Кости, выкатившиеся наружу, лежали в беспорядке у подножья семи корявых карликовых деревьев. Да, выглядели они, как деревья. Но иногда они двигались. А иногда среди морщин их коры поблескивало во влажном сумраке нечто вроде узкого глаза или клыка.

В тени от двери склепа сидела, расчесывая волосы, Бьянка.

Вдруг густой сумрак дрогнул, встревоженный шарканьем шагов.

Семь деревьев, семь карликов повернули головы на звук.

Из лесу на поляну вышла безобразная дряхлая старуха. Спина ее была согнута дугой, отчего голова – сплошь в морщинах, почти лишенная волос, как у стервятника – хищно торчала вперед.

– Вот мы наконец-то и здесь, – скрипучим, как у стервятника, голосом проскрежетала старуха.

Подойдя ближе, она с трудом опустилась на колени и пала перед Бьянкой ниц, уткнувшись лицом в траву среди блеклых цветов.

Бьянка глядела на нее во все глаза. Старуха поднялась и обнажила в улыбке желтые пеньки зубов.

– Я пришла к тебе от ведьм с низким поклоном и с тремя дарами, – сказала она.

– Зачем тебе это?