Для человека, который видел его красное лицо и вытаращенные глаза, причина была ясна, но, должно быть, Лангтон сообразил, что для откровенности есть границы и что на этот вопрос нельзя ответить, не подумавши.

– Потому что… потому что другие вас так называли, – отвечал он.

– Ах! а почему же другие меня называют «Креветкой»?

– Они мне не объясняли этого, – дипломатически заявил мальчик.

М-р Шельфорд выпустил ухо мальчика, и тот благоразумно удалился на прежнее место, подальше от учителей.

– Да, Ашбёрн, – жаловался старый Джемми, – вот как они меня величают, все как один человек: «Креветкой», да «Улиткой». Они кричат мне это вслед, когда я ухожу домой. И это я терплю уже тридцать лет.

– Негодяи мальчишки! – отвечал Марк, как будто бы эти прозвища были для него новостью и все учителя о них ничего не знали.

– Да, да; на днях, когда дежурный отпер мою кафедру, там оказался большой, нахальный котёнок, пяливший на меня свои глаза. Должно быть, он сам себя запер туда, чтобы досадить мне.

Он не сказал, что послал купить молока для незваного гостя и держал его на коленях в продолжение всего урока, после чего ласково выпустил на свободу! А между тем, дело было именно так, потому что несмотря на долгие годы, проведённые им среди мальчишек, сердце его не совсем очерствело, хотя этому мало кто верил.

– Да, сэр, эта жизнь тяжёлая! тяжёлая жизнь, сэр! – продолжал он спокойнее. – Слушать долгие годы кряду, как полчища мальчишек все спотыкаются на одних и тех же местах и перевирают одни и те же фразы. Мне уже это начинает сильно надоедать; а я ведь теперь уже старик. «Occidit miseros crambe»[1]… вы помните как дальше?

– Да, да, совершенно верно… – отвечал Марк, хотя он и не помнил откуда и что это за цитата.

– Кстати о стихах, – продолжал старик, – я слышал, что нынешний год мы будем иметь удовольствие познакомиться с одним из ваших произведений на вечере спичей. Верно это?

– Я не слыхал, что это дело слажено, – отвечал Марк, краснея от удовольствия. – Я написал маленькую вещицу, так, род аллегорической святочной пьесы, знаете… masque… как их называют, и представил директору и комитету спичей, но до сих пор ещё не получал определённого ответа.

– О! быть может, я слишком поторопился, – заметил м-р Шельфорд: – быть может, я слишком поторопился.

– Пожалуйста, сообщите мне, что вы об этом слышали? – спросил Марк, сильно заинтересованный.

– Я слышал, что об этом рассуждали сегодня за завтраком. Вас, кажется, не было в комнате, но, полагаю, что они должны были решить этот вопрос сегодня после полудня.

– О, тогда, быть может, он уже решён, – сказал Марк: – быть может, я найду записку на своём столе. Извините… я… я пойду, погляжу.

И он поспешно вышел из комнаты, совсем позабыв о цели своего прихода; его занимало в настоящую минуту нечто поважнее вопроса, будет или нет наказан мальчик, вина которого находится под сомнением, и ему хотелось поскорее узнать о результате.

Марк всегда желал как-нибудь прославиться и в последние годы ему показалось, что литературная слава всего для него доступнее. Он уже делал многие честолюбивые попытки в этом роде, но даже те лавры, какие ему могло доставить исполнение его пьесы мальчиками-актёрами на святках, казались желанными. И хотя он написал и представил комитету свою пьесу довольно самоуверенно и беззаботно, но по мере того как решительная минута приближалась, он делался всё тревожнее.

То были пустяки, конечно, но все же они могли возвысить его во мнении учителей и директора, а Марк нигде не любил быть нулём. Поэтому неудивительно, если просьба Лангтона улетучилась из его памяти, когда он спешил обратно в классную комнату, оставив несчастного мальчика в лапах его мучителя.

Старик снова надел широкополую шляпу, когда Марк вышел из комнаты, и уставился на своего пленника.

– Ну-с, если не желаете, чтобы вас здесь заперли на всю ночь, то лучше уходите, – заметил он.