В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо (2015)

На посудном шкафчике, который Мамочка находила некрасивым, она вырастила хмель, который находила красивым. И шкафчик превратился в гигантское растение, он требовал беспрестанного полива, а по осени ронял листья. Да, странноватый был шкафчик, и растение ему под стать. Ну а в столовой было все необходимое, чтобы столоваться, – большой стол и масса стульев вокруг, для гостей и, конечно, для нас самих, но для нас-то в последнюю очередь. В спальни вел длиннющий коридор, где можно было устраивать забеги и ставить рекорды скорости, которые фиксировал хронометр. Отец всегда выигрывал, а Мамзель Негоди всегда проигрывала: соревнования не были ее сильной стороной, да и аплодисментов она побаивалась. В моей спальне стояли три кровати – маленькая, средняя и большая: я настоял на том, чтобы сохранить две прежние, в которых провел столько приятных часов; таким образом, мне каждый вечер приходилось делать трудный выбор – на которой спать, хотя Папа всегда говорил, что это не выбор, а чистый перебор. На стене висел постер – Клод Франсуа[3] в костюме с блестками, которого Папа с помощью циркуля превратил в мишень для игры в дартс и сплошь истыкал стрелками. Он утверждал, что от его пения уши вянут, и добавлял, что EDF[4], слава богу, положила конец этому безобразию; правда, я так и не усек, при чем тут электричество и куда оно положило этот самый конец. Отца временами трудновато было понять. Пол в кухне был заставлен горшками с травами-приправами, но Мамочка, как правило, забывала их поливать, и вокруг нас скапливалось много сена. А иногда ей приходило в голову их полить, и тут уж она воды не жалела. Переполненные горшки протекали, и это было что-то! – пол превращался в болото, а убирать неохота, так мы и жили, пока земля в горшках не отдавала всю лишнюю влагу. Мамзель Негоди очень нравились эти кухонные половодья – «Наверно, они напоминают ей прежнюю жизнь», – говорила Мамочка, – она распускала крылья и раздувала шею, как всегда делают довольные птицы. С потолка, между кастрюлями и сковородками, свисал вяленый свиной окорок, крайне противный на вид, но превосходный на вкус. Когда я уходил в школу, Мамочка готовила множество лакомых блюд, которые отдавала поставщику, а уж он потом доставлял их нам, когда мы садились есть сами или ждали гостей. Для всех едоков, что здесь столовались, наш холодильник был слишком мал, и потому он всегда пустовал. Мамочка приглашала кучу людей и кормила их в любое время суток; это были и друзья дома, и соседи по дому (по крайней мере, те, кто не боялся шума), и бывшие коллеги отца, и консьержка с мужем, и почтальон (если он являлся в подходящее время), и бакалейщик родом из далекого Магриба, который находился в лавочке как раз под нами, а однажды даже какой-то старик в лохмотьях, который жутко вонял, но все равно выглядел крайне довольным. Мамочка была не в ладах с часами, так что иногда я возвращался из школы к полднику, а получал баранье жаркое, а иногда приходилось ждать ужина до глубокой ночи. В таких случаях мы убивали время, танцуя и заглатывая оливку за оливкой. А бывало, мы так много танцевали, что уже и кусок в горло не лез, и тогда Мамочка начинала плакать среди ночи, чтобы я увидел, как она расстроена, и «поклевывала» меня, крепко обнимая, проливая горькие слезы и дыша мне в лицо запахом коктейля. Вот такая она была, моя мать, и это было очень даже прекрасно. А гости громко хохотали, но, бывало, вдоволь насмеявшись, до того уставали, что падали на мои свободные кровати и засыпали. А поутру их будили крики Мамзель Негоди, которая не слишком-то одобряла поздние вставания. Когда гости ночевали у меня, я спал на большой кровати и, просыпаясь, видел, как они лежат в моих детских кроватках, скорчившись в три погибели, и это зрелище меня всегда здорово веселило.