В первой рукописи я рассказывал Мэгги, как устроил огромный пожар на нашем засохшем кукурузном поле, но ни словом не обмолвился о шраме на руке и о том, как он появился. Я рассказывал, как вместе с Брайсом смотрел старые фильмы, стараясь убить время, но умалчивал о том, что бывали дни, когда после кино я был не в состоянии ехать домой. И хотя я рассказал о том, что вытащил из кювета Эймоса и Аманду, я не стал описывать, как, стоя по пояс в снегу и ледяной воде, я проклинал Бога, грозил кулаком темному ночному небу и требовал, чтобы Он поразил меня молнией – и как я сожалел, что Он этого не сделал.

В рукописи, предназначенной для Мэгги, я рассказывал, как приезжал к ней в больницу, как сидел с ней ночами напролет, как разговаривал с ней, надеясь, что она услышит меня оттуда – из-за стены. Я рассказывал, как по вечерам, когда больничные коридоры затихали и пустели, я растирал ей ноги, чтобы стимулировать кровообращение. Я, однако, умолчал о том, что проделывал это часами, хотя терапевт и утверждал, что десяти минут в день вполне достаточно. И я ни словом не упомянул о том, что каждый день, когда Аманда приходила переменить Мэгги ночную рубашку, я ей помогал, чтобы иметь возможность увидеть свою жену, прикоснуться к ней, почувствовать ее тепло. Я не рассказывал Мэгги о том, как я ее купал, как надевал ей носки на ноги, когда мне казалось, что они слишком холодные, как держал ее за руку, как придвигал свой стул вплотную к койке и шептал на ухо: «Пожалуйста, Мэгги, пожалуйста, возвращайся! Возвращайся ко мне!».

И разумеется, полным молчанием я обошел те моменты слабости, когда в силу тех или иных обстоятельств или причин мне начинало казаться, будто я смогу прожить и без Мэгги, если она так никогда и не очнется от комы. Одни лишь воспоминания об этих черных мыслях казались мне предательством – самым страшным из всего, что я совершил. Рассказывать об этом Мэгги я ни в коем случае не собирался, но сейчас, глядя на исписанные моим почерком бумажные листы, я вдруг вспомнил, что́ сказал мне однажды мой дед. «Обмануть можно кого угодно, – проговорил Папа, – но есть одна проблема: рано или поздно все тайное становится явным».

Я долго колебался, не в силах принять окончательное решение. Пока я думал, рукописи пылились в моем «кабинете». Я закончил их уже две недели назад, но только сегодня я наконец собрался с духом.

Немного отодвинувшись от своего импровизированного стола, я взял «свой», не подвергшийся цензуре вариант, тщательно выровнял страницы и засунул их поглубже в пластиковый пакет из универмага. Потом я опустился на пол, достал свой карманный нож и подцепил лезвием одну из половиц. В углублении под ней находился небольшой железный сейф, куда Папа обычно прятал бабушкины драгоценности, когда они вместе уезжали в отпуск или на праздники. Сейф был довольно вместительным и относительно водонепроницаемым – потопа он бы не выдержал, но от сырости защищал очень неплохо. Я вынул его из подполья, стряхнул пыль с дверцы и отпер замок. В сейфе я обычно хранил наши с Мэгги свидетельства о рождении, закладную на дом и еще кое-какие важные документы. Уложив внутрь рукопись, я снова запер дверцу, опустил сейф в углубление и поставил половицу на место. Поплевав на пальцы, чтобы не обжечься о нагревшуюся лампочку, я вывернул ее из патрона. Наступила тишина, в которой раздавалось чуть слышное шипение слюны на горячем стекле. Стараясь не налететь на стул, я выбрался из чулана и, вернувшись в спальню, встал на пороге. Опершись плечом о косяк, я некоторое время смотрел на безмятежное лицо спящей жены. Ни одна морщинка не прочертила ее лица, глаза перестали метаться под веками, и я понял, что она спит спокойно и никакие кошмары не терзают ее душу.