Медленно, неохотно я выпутался из этой ловушки, накрыл одеялом ее обнажившееся плечо, убрал за ухо прядь волос и отправился на кухню, чтобы раскочегарить наш старый перколятор. Блу вышел следом за мной и, потянувшись, встал у сетчатой противомоскитной двери, уткнувшись носом в щеколду. Он знал, как ее открыть, но с тех пор, как вернулась Мэгги, Блу разленился и теперь с выжидательным видом косился на меня.

Я взглянул на него, и треугольные уши Блу слегка поникли.

– Слушай, приятель, – сказал я, показывая в направлении спальни. – Это ведь она, а не ты пролежала несколько месяцев в коме. Давай-ка сам…

Блу тихонько заскулил, поднял носом щеколду и метнулся с крыльца на улицу.

Пока перколятор хрипел и плевался, исполняя мою любимую симфонию пробуждения, я вышел на веранду, чувствуя себя так, словно в моей жизни начинался новый, важный этап. Небо посветлело и было совершенно безоблачным. На фоне розовеющего восхода в ветвях стоявших над рекой и над могилой моего сына деревьев виднелись большие черные пятна – там устроилась на ночлег стая диких индеек. Ни могилы, ни реки мне не было видно, но если с миром не произошло никакой катастрофы, она по-прежнему неспешно текла за обрывом, напояя влагой землю Южной Каролины и наполняя жизнью меня.

Прямо передо мной, словно молчаливые часовые, стояли ряды кукурузы, вымахавшей уже выше шести футов. С востока тянуло легким ветерком, и высокие стебли, чуть слышно лепеча, дружно покачивались из стороны в сторону. Мои глаза, понемногу приспосабливаясь к неверному утреннему освещению, различали десятки оттенков черного, серого и зеленого, и от этого кукурузные стебли казались похожими на тонкие, изящные руки, которые приветственно машут высокому небу. Дед однажды сказал мне, что фермеры – дирижеры земных хоров, которые поют осанну Небесам. Мне потребовалось несколько лет, в течение которых я почти не слезал с тракторного сиденья, чтобы понять, что́ он имел в виду.

Скоро стало так светло, что я начал разбирать буквы на латунной табличке, установленной у высаженных в ряд молодых розовых кустов. Впрочем, я и так знал, что там написано. «Лучший в мире сад». Это было мое обещание и моя клятва Мэгги. Сейчас, глядя на табличку, я покачал головой и улыбнулся, вспоминая ту эйфорию, которая владела мною после того, как моя жена вышла из комы. Я был уверен, что ничего подобного мне больше никогда не испытать.

А между тем вокруг нашего дома множились и множились неопровержимые признаки того, что Мэгги жива, что она пришла в себя и вернулась ко мне. Наш небольшой двор зеленел, как настоящий английский сад. На каждой клумбе, на каждом свободном от травы клочке земли цвели и благоухали камелии, розы, гардении, глицинии, ирисы, ароники, агафанты и даже орхидеи. С наслаждением втянув носом напоенный ароматом воздух, я подошел к краю веранды, чтобы взглянуть на наше хлопковое поле. На высаженных рядами кустах понемногу набухали бутоны. Стоял только май, следовательно, цветов следовало ждать не раньше середины июня, но и это, как многое в нашей жизни, зависело от дождя. Высотой уже почти по пояс, кусты хлопчатника были последними из растений, которые собирались порадовать нас яркими красками. Я имею в виду не сам хлопок, вылезающий из раскрывшейся коробочки, а предшествующие ему маленькие белые цветы, возвещающие всему миру об окончании весны, о приходе лета, о скором рождении знаменитого «белого золота» и о начале периода тяжелой работы. Судя по размерам бутонов, ожидать этого следовало недели через две.

Подпрыгнув, я схватился обеими руками за стропило веранды и некоторое время стоял, едва касаясь пола пальцами и слегка покачиваясь вперед и назад. Я смотрел на бутоны хлопчатника, мечтал о том времени, когда они выпустят белоснежные лепестки цветов, и восхищался жизнью, которую мне посчастливилось вести. Каждый прожитый день приводил меня в восторг.