– Здравствуй, – сказал он, не то чтобы недружелюбно, однако это прозвучало более официально, чем привычное «Привет!». Это из-за последнего разговора или потому что Исма без хиджаба? Его взгляд скользнул по ее лицу и ушел в сторону, словно Эймон опасался, не будет ли неделикатно смотреть прямо на нее, когда она непокрыта. Она видела, как он быстро оглядел стакан и тарелку в сушилке, голые стены, узкую кровать под белым одеялом.

– Симпатично, – сказал он. – Незагромождено.

Он расстегнул плащ, щелканье пуговиц показалось слишком интимным в тишине маленькой студии. Как знать, «незагромождено» – это вежливый синоним «бедновато» или Эймон действительно воспринимает студию так, как Исма и сама видела ее до той минуты – как дом, почти не предъявляющий требований к человеку, позволяющий тебе просто быть. Теперь она сожалела, что не приложила чуточку больше усилий – и лучше бы кровать не была столь откровенно рассчитана на одного.

– Извини за вчерашнее, – сказал он.

– Это мне следует извиняться. Чаю?

Он сбросил сапоги, и пока Исма наливала в чайник воду, она слышала, как он в носках подошел к столу, а потом негромкий свист сообщил ей, что он увидел фотографию Аники.

– Это моя сестра, – сказала она.

Он обернулся с фотографией в руках. Снимок был сделан в прошлом году, вскоре после того, как близнецы окончили школу. Аника выбрала свой любимый наряд: черные сапоги до колена, черные легинсы и длинная белая туника, черный капор, подчеркивавший черты лица, а поверх него свободно обмотанный белый шарф. Рука уперта в бок, подбородок выпячен, позирует перед братом, который нажимает кнопку, а Исма, опираясь локтем на плечо сестры, снисходительно улыбается. Каким бесформенным кажется ее лицо на фоне сестринского, какое унылое, полинявшее, а Аника так умело пользуется и помадой, и тушью.

– Сколько ей лет?

– Девятнадцать.

Девушка-дитя, зрелость и незрелость. Исма не находила слов, чтобы достучаться до нее.

Он положил фотографию.

– Красивая семья, – сказал он и посмотрел на нее в упор. – И волосы у тебя чудесные.

Это замечание, как и предыдущее, казалось, ударило ее прямо в грудь, но Эймон уже обернулся к другой рамке на письменном столе, той, внутри которой на разграфленной бумаге был заключен арабский стих.

– Что это?

– Из Корана. La yukallifullahu nafsan ilia wus-ahaa. Аллах не возлагает на душу тяжесть сверх посильного. Когда бабушка умерла, этот листок обнаружился в ящике прикроватной тумбочки, приклеенный ко дну.

Эймон поглядел на Исму с жалостью, которую она не могла стерпеть, и он это, наверное, понял, потому что сказал чуть резче:

– Ладно, светскую беседу закончили.

Она села на кровать, гадая, пристроится ли он рядом или предпочтет стул у стола в двух шагах от нее. Эймон выбрал третий вариант: опустился на пол, подтянул колени к груди.

– Расскажи о своем отце, – предложил он.

– Толком не знаю, что о нем рассказать, вот в чем беда. Я его не знала. Он много чего перепробовал в жизни – был гитаристом, продавцом, игроком, преступником, джихадистом, но лучше всего ему удавалась роль отсутствующего отца.