Но денек не располагал к переживаниям о хрупкости всего сущего. Самое начало апреля, Лондон захватила весна, в Маленькой Венеции, куда Эймон добрался по бечевнику, сладострастно раскрывались цветки магнолии. Теперь он шагал по нетронутому цивилизацией участку земли, кусты и сорняки распространялись повсюду, порой настолько высокие, что ухитрялись скрыть индустриальную мерзость вдалеке, порой им не хватало для этого роста. Потом пейзаж вновь изменился, сделался красивым, почти сельским: лебеди на берегу, желтые почки деревьев, человек и собака храпят на крыше маленькой яхты, небо – синий простор с разводами белого. Исма – незримый спутник – шагала с ним рядом, лицо ее, как всегда, напряженно-сосредоточенно, и все же иногда он заставлял ее улыбнуться. Даст ли она о себе знать, когда приедет в Лондон? Едва ли. Несмотря на все старания – несмотря на то, что при последней встрече они поговорили начистоту, – истории их отцов вынуждали к отчуждению. Он пытался вообразить, каково это, расти, зная, что твой отец – фанатик, а его гибель – загадка, побуждающая строить самые ужасные предположения, но эти попытки разбивались о его наивную неспособность понять, как вообще в Британии мог появиться и жить такой Адиль Паша.

Эймон свернул с дорожки вдоль канала перед многоэтажками, воплощением «регенерации», и вскоре оказался на Илинг-роуд, прошел мимо магазина Гуркха, мимо халяльной мясной лавки Гама, индуистского храма с изысканной резьбой по известняку, мимо жизнерадостных кафешек и ларьков. Он не мог в точности указать, что именно здесь было ему знакомо, но был вполне уверен, что в детстве много раз видел эту улицу из окна автомобиля. «Едем», – односложно извещал отец перед ежегодной экскурсией в дом двоюродного деда на Ид-аль-Фитр, праздник, смысл которого мать поясняла так: «конец месяца, в который никто из нас не соблюдал пост на Рамадан». В этот единственный день в году отец превращался в незнакомца, и Эймон, ничего не понимая, видел одно: мать это огорчает так же сильно, как его самого. В окружении родичей Карамат Лоун растворялся в чужом языке, с иными жестами и интонациями – иными, даже если он снова переходил на английский. Однажды, когда Эймону было то ли девять, то ли десять лет, Ид-аль-Фитр наступил сразу после Рождества. У них гостила американская часть семьи, каждый день распланирован – поездки, всякие развлечения с двоюродными братьями и сестрами. «Можете в этом году не ездить», – снизошел отец после осторожных упрашиваний, благоразумно приуроченных к концу рождественского ужина, и отправился в одиночестве. На следующий год все свелось к вопросу: «Хотите поехать?» – и вроде бы отец не обиделся, когда жена и дети ответили отрицательно. А когда Эймон подрос настолько, что, пожалуй, захотел бы вникнуть в эту сторону отцовской жизни, остававшуюся для него тайной, как раз началась вся эта история с фотографиями из мечети и отец поссорился с родичами из-за тех мер, которые вынужден был принять во избежание скандала.

Эймон увидел впереди мечеть, перешел через дорогу, чтобы оказаться от нее подальше, потом вернулся, чтобы не подумали, будто он боится подойти к мечети. Вечно все рассуждали о белом расизме, с которым-де столкнулся отец, когда некоторые газеты вздумали причислить его к экстремистам, но на самом деле это лондонская община мусульман повернулась спиной к Карамату Лоуну и лишила его депутатского кресла, забыв про все добро, какое он сделал своим избирателям. Только потому, что он, как просвещенный человек, выразил предпочтение церковным правилам перед обрядами мечети и напомнил британским мусульманам о необходимости выбираться из темных веков, если они претендуют на уважение сограждан.