Пробка на мосту понемногу рассасывалась – а Азар все стояла, бессильно уронив ладонь на оконное стекло, глядя на серые листья, пустые птичьи гнезда и на черный плакат, говорящий о свете.

В следующий раз, когда отворилась дверь, вошла Сестра – одна. Ребенка с ней не было. Не было ни врача, ни акушерок. В руках Сестра несла одежду Азар. Изумленно, по-прежнему дрожа, Азар смотрела на нее: перед глазами еще стоял отец, его усталое лицо и сгорбленные плечи. Сестра положила одежду на кровать. Азар слабым голосом спросила, где ребенок.

– Заберем по пути на улицу, – ответила Сестра, и Азар поняла: все усилия врача были тщетны. Сестра победила. Пора возвращаться в тюрьму.

Сестра пнула ногой пустую тарелку.

– Мейсама не видела?

– Мейсама?

Азар знала, кто такой Мейсам. Тот Брат, что утром в кабине грузовика рассказывал что-то забавное, вызывая у Сестры приступы смеха. Азар уже случалось видеть их вместе: Сестра, заметно старше Мейсама, хвостом ходила за ним и по темным коридорам тюрьмы, и по бетонированному дворику. Громко смеялась его шуткам. Приносила ему угощение и подарки – например, шерстяные перчатки, связанные ею самой. Обхаживала этого молодого Брата в отчаянной надежде купить его любовь.

– Высокий Брат с большими карими глазами. Красивый такой. – Сестра нахмурила густые прямые брови. – Он был с нами утром. Ты его не видела?

Азар молча смотрела на Сестру. Она вдруг поняла, почему Сестра так настаивала на том, чтобы уехать из больницы сегодня же. Не из-за правил, не из-за тюремного распорядка, не из соображений безопасности. На жизнь или смерть Азар ей плевать: просто она, снедаемая похотью, хотела и обратно ехать в одной кабине с красавчиком Мейсамом.

– Нет. Наверное, он уже уехал, – солгала Азар.

На самом деле она, кажется, видела Мейсама – хоть и не помнила точно; она почти ничего не помнила. Но, когда Сестра, мерзкая старая баба, наклонилась, чтобы застегнуть на ней наручники, на рябом от неровной тени листьев сикоморы лице читалось нескрываемое разочарование, – и Азар ощутила мстительную радость.

Едва они вышли в коридор, Сестра сказала, что сейчас принесет ребенка, и исчезла. Азар едва держалась на ногах; она с облегчением опустилась на белый пластмассовый стул у стены. Голые лампочки на потолке освещали пустой коридор тусклым, мигающим светом – светом, от которого слезились глаза.

Из комнаты дальше по коридору вышла пожилая женщина, аккуратно прикрыла за собой дверь. Остановилась у плакатов на стене, стала внимательно их разглядывать, касаясь каждого рукой. На ней был белый хиджаб и темно-синий джильбаб до колен – и, как видно, она кого-то или чего-то ждала. Наверное, появления на свет внука или внучки. Чистенькая аккуратная старушка в мрачном полутемном коридоре смотрелась неуместно.

Вот она села, положив на колени сумку из коричневой кожи с потертым ремешком. Бросила взгляд на Азар и тут же отвернулась. В ее серо-зеленых глазах Азар успела прочесть страх. Почему? Что-то поняла по лицу? Неужто в лице у Азар есть что-то кричащее о железных дверях, наручниках и допросах? Ведь жизнь в тюремных стенах не так уж сильно отличается от жизни на воле. И здесь, и там все скованы страхом, словно цепями, и влачат эти цепи за собой по улицам, в вековечной тени величественных и скорбных гор. Все живут в страхе, хоть никогда о нем не говорят. Страх, о котором молчат, становится неощутим и вездесущ, как воздух; невидимый и всемогущий, правит он человеческой жизнью.

Азар взглянула на свои свободные серые штаны, на черную чадру, наполовину размотавшуюся и свисающую на пол. Заключенные управлялись с чадрами совсем не так ловко, как Сестры. Наматывали их на себя неумело, словно ребенок, впервые одевающий куклу – сломанную куклу с безжизненно висящей рукой и перебитыми ногами.