Азар увидела нарядных сокамерниц, отдраенные стены, хиджаб-занавеску на окне – и рассмеялась, свободно и счастливо. Все в ней пело. Окруженная радостью товарок, она забыла обо всем. Забыла об остром, недетски-суровом взгляде своей дочери, о боли, о разрывах внутри, о горе, о чувстве вины. Как ни удивительно, в этот миг она ощутила, что вернулась домой.

Сокамерницы с сияющими глазами столпились вокруг нее; на все лады звенели и переплетались их голоса. Девочку передавали из рук в руки – и каждая прижимала малышку к груди, будто стараясь напитаться ее теплом, и хотела подержать подольше, и неохотно отдавала следующей нетерпеливой паре рук.

Девочку держали так, словно боялись отпустить хоть на миг.

Словно боялись, что она вдруг исчезнет.

Скоро женщины заметили, в какое грубое одеяло завернута девочка. Радость их померкла, но, ничего не сказав, они сняли одеяло и обернули младенца в мягкую чадру, расшитую маргаритками.

И снова жадно смотрели то на ребенка, то на Азар. Только сейчас они заметили, что в дрожании ее ресниц, в складке губ еще гнездится страх. Она не верила своему счастью – не верила, что ребенок жив и сама она жива.

Взяв кувшин чистой воды, стоявший в углу рядом с букетом из листьев, сокамерницы омыли Азар лицо.

– Все позади, – говорили они, растирая ей руки. – Ты снова с нами. Теперь ты в безопасности.

И, прикрыв глаза – словно боясь увидеть сквозь стенки ее тела страшные разрывы внутри, – гладили и разминали ей плечи.

– Как ты ее назовешь? – спросила Марзия, самая молодая, осторожно принимая у Фирузы сверток.

Азар глубоко вздохнула.

– Неда, – сжав руки, ответила она.

И несколько раз повторила это имя про себя, одними губами. С каждым повторением ее дочь становилась все более реальной. Меркло и отдалялось воспоминание о суровом взгляде. С каждым повторением дочь принадлежала ей все больше, все полнее. Словно какое-то волшебство примиряло ее с собственным ребенком, с миром, со временем, с самой собой. Больше Азар ничего не боялась и ни в чем себя не винила. На место страха и вины пришло иное чувство – столь мощное, столь непоколебимое, что ему под стать лишь одно имя: «Любовь».

Они сидели и смотрели, как приподнимается и опускается в ритме дыхания Неды белый носовой платок. В углу камеры занималась гимнастикой Фируза: прыгала на месте, разводила руки и ноги. Ее лицо раскраснелось, она тяжело дышала: в камере было душно.

Азар накрыла личико дочки носовым платком, чтобы уберечь ее от пыли.

– Прежде чем отправить малышку к твоим родным, тебе наверняка дадут свидание с мужем! – мечтательно проговорила Марзия, поднимая свои зеленые глаза к веревке, протянутой в углу камеры, где сушились детские вещи.

Прошел месяц. С личика Неды сошла младенческая краснота, разгладились морщинки. Более осмысленным стал взгляд. И молоко Азар, поначалу водянистое, теперь текло густой и ровной струей.

Азар наслаждалась новообретенным материнством. Гордо носила перед собой набухшие груди. Даже на допросах, чувствуя, как грудь наливается молоком, ощущала радостный трепет, как будто это как-то защищало ее, делало сильной и непобедимой. Следователь повторял одни и те же вопросы снова и снова, другими словами или изменяя порядок вопросов, пытаясь на чем-то ее поймать – похоже, сам не знал, на чем. А она едва его слышала – прислушивалась лишь к своему телу, к тому, как теплая жидкость сочится из сосков, будто тягучий сладкий сок из надрезанного ствола. «Внутри у каждого из нас растет дерево, – говорил Исмаил. – Надо только его найти».