Азар поспешно обернула чадру вокруг себя, натянула на лицо, спрятала под ней скованные руки. Под покровом чадры осторожно коснулась подбородка, впалых щек. Должно быть, она страшно исхудала. Выглядит, как привидение. В памяти всплыл образ – яркое воспоминание: с листовками в руках она бежит по пустынной улице, а за спиной слышится топот Революционной Гвардии. Азар помнила, как страшно билось тогда сердце – словно обрело собственную жизнь и пыталось вырваться из груди. Она спряталась за машиной. Помнила все: выбоину в асфальте, гонимую ветром конфетную обертку, окно ближайшего дома, и под окном столик с клеенкой, разрисованной желтыми розами. Запах нагретого металла. Яростное, оглушительное биение крови в висках.

Как будто столетия прошли с тех пор, с того дня под высоким безоблачным небом. Куда все исчезло? Что сталось с той Азар – решительной, быстроногой, ни с кем, даже с Исмаилом, не делившейся своими сомнениями?

Рядом послышались шаги, и Азар подняла голову. Перед ней стояла старушка в синем джильбабе.

– Дохтарам[2], ты хорошо себя чувствуешь?

Азар смотрела на нее с изумлением, не зная, что сказать. Она никак не ожидала, что эта незнакомка подойдет к ней и заговорит. Не представляла себе, каково это – заговорить с кем-то оттуда, из тюрьмы.

– Что-то ты бледная, – продолжала старушка.

В ее голосе Азар безошибочно различила тебризский выговор, как у матери – то же легкое певучее растягивание слогов, словно привычные слова приподнимаются на цыпочки, – и ее глаза налились слезами.

– Я жду свою дочь, – ответила она, с трудом проталкивая слова сквозь сжавшееся горло. Слишком ясно вспомнилась ей мать – как она омывает Азар лицо холодной водой из фонтанчика, готовясь к утренней молитве.

– А где она? В детском отделении?

Как прорывает плотину, так из глаз Азар хлынули слезы. Сама не зная, почему, она плакала, и все ее тело содрогалось от неудержимых рыданий.

– Не плачь, азизам[3], ну что же ты плачешь? – с удивлением и тревогой заговорила старушка. – О чем тебе плакать? Девочка твоя здесь. Иншалла[4], хорошая девочка, здоровая и красивая, как ты – хотя тебе надо бы больше кушать. Очень уж ты худая. А ведь теперь тебе придется двоих кормить. Надо быть сильной, дочка, идет война, и все мы должны быть сильными, чтобы Саддам не поставил нас на колени! – Так приговаривая, она утирала Азар слезы концом своего белого хиджаба, – а слезы текли и текли, и не было им конца.

– Что же ты не пойдешь и не заберешь свою дочку? – спросила старушка, должно быть, надеясь, что этот вопрос отвлечет Азар и положит конец ее слезам.

– За ней пошла Сестра, – проговорила Азар, давясь слезами, низко опустив голову и утирая лицо краем чадры.

– Так ты здесь с сестрой! – радостно воскликнула старушка. – Ты не одна! Вот и славно!

– Она не моя сестра, – ответила Азар. – Мы просто зовем ее Сестрой. Она… – Тут она оборвала себя и умолкла.

Старушка ждала продолжения. Миг – и что-то изменилось в ней: помрачнело сморщенное лицо, потемнели серо-зеленые глаза. Старушка молчала – не спешила больше утешать Азар или говорить с ней о дочери. Лишь несколько секунд спустя опустила ей на голову морщинистую руку.

– Понимаю, – промолвила она.

В ее глазах плескались несказанные слова, быть может, вопросы… И все же она поцеловала Азар в лоб и торопливо отошла. И вовремя: с другой стороны коридора уже показалась Сестра с крошечным красным свертком в руках.

Забыв о старушке, Азар вскочила на ноги. В картине, что открылась ей, было что-то мучительно неправильное: крохотный ребенок – ее ребенок – в руках у тюремщицы! На миг ее охватило такое отчаяние, что подкосились ноги. Но Азар сказала себе: сейчас она думать об этом не будет. Главное – ее ребенок с ней. Ее дочь жива. Ей очень повезло. Остальное сейчас не важно.