Мужчина растерянно кивнул. Взрыв смеха Сестры заглушил шепот Азар: пронзительный хохот наполнил тесную кабину лифта, отразился от стен и от неоновой лампы на потолке.

Азар повернулась к Сестре:

– Дайте мне ее подержать. Я не уроню.

Поколебавшись, Сестра положила на руки Азар колючий шерстяной сверток. Девочка спала, чуть приоткрыв крохотный розовый ротик. Как хотелось изо всех сил прижать это нежное тельце к груди, ощутить, что ее дочь реальна – реален этот ротик, и сморщенная розовая кожа, и черная щетка волос на лбу!

И все же Азар действительно была еще слишком слаба. Она просто держала ребенка, чувствуя, как колет ладони шерстяное одеяло, едва прикрывающее младенческое тельце. Как растут в ней скорбь и чувство вины. Что она наделала? Зачем привела дочь в мир, где не мать, а тюремщица первой берет ее на руки?

Зарывшись лицом в одеяло, она вдохнула сладкий запах малышки. Стала целовать ее лобик, шею, плечи. Целовала и вдыхала ее аромат, и наслаждалась ее близостью, и мысленно молила о прощении.

Девочка шевельнула плечом и открыла глаза.

Черные, как ночь. Такие черные, что белки вокруг них отливали голубым. Открыла и закрыла ротик. С изумлением, почти со страхом смотрела на нее Азар – слишком пристальным, слишком пронизывающим казался ей этот младенческий взгляд. Черные глаза с синеватыми белками смотрели с детского личика холодно и сурово – почти так, как смотрят Сестры. Сердце Азар сжалось, и она прикрыла лицо дочери дрожащей рукой.

Камера с вытертыми до блеска стенами – слишком много голов и спин прислонялись к ним – гудела от женских голосов. Такое оживленное гудение могло означать только одно: жизнь менялась к лучшему.

В радостном возбуждении ждали женщины прибытия новорожденной. Все вымыли и вычистили, отскребли до белизны и стены, и пол. Зарядку сегодня никто не делал, чтобы не поднимать пыль. В одном углу поставили «цветы» – листья, собранные во дворе во время прогулки, в алюминиевой посудине. На окно с толстыми прутьями повесили вместо занавески лимонно-желтый хиджаб.

Нетерпеливое ожидание царило в камере с самого утра. Никому не сиделось на месте. С рассвета, когда Азар с огромным вспухшим животом вывели из камеры и увезли, женщины переглядывались и улыбались друг другу. Все подобрели: даже между членами противоборствующих партий прекратилось враждебное молчание. Сегодня враги заключили перемирие и не вели споры о том, по чьей вине революция обернулась бедой. «Доброе утро!» – говорили они друг дружке открыто и ласково, словно сестрам или лучшим подругам.

Изможденные лица женщин, обычно унылые, теперь сияли радостным предвкушением. Идти в душ сегодня не полагалось, однако все, как могли, умылись и принарядились, заплетали друг другу косы, пели песни. Надели лучшие свои платья, словно под Новый год. Праздничные наряды, много месяцев лежавшие без дела, на исхудалых телах и сморщенных грудях сидели неуклюже, и женщины постоянно проводили руками по платьям, разглаживая складки.

Даже Фируза была сегодня счастлива. Смолкла ее вечная нервная болтовня. В камере знали, что Фируза – тавааб, стукачка, продает своих за мягкую подушку и долгие свидания с мужем. Но сегодня и Фируза не хотела нарушать мир, царящий в камере. С Сестрами она сегодня и словом не обменялась, зато беспрерывно рассказывала сокамерницам о своей дочери Донье. Говорила, что, когда ее арестовали, Донья осталась с мужем, что Фируза ночь за ночью плачет в разлуке с ней. Что, как только ее освободят, возьмет Донью и сбежит из Ирана куда глаза глядят. «Уеду, – говорила она, – и забуду все это, как страшный сон!»

Послышались шаги и приглушенный плач младенца – и все разом бросились к двери. Смеялись, хлопали в ладоши, возбужденно гладили друг дружку по плечам. Когда дверь отворилась и Азар со свертком вошла в камеру, раздались многоголосые радостные крики, как на свадьбе, когда выходит новобрачная. Сестра нахмурилась и прикрикнула на заключенных, чтобы замолчали.