Раз в несколько недель на час в камеру передавали ножницы; и Азар начала стричь своих товарок. Вообще странно, что нам доверяют ножницы, думала она. Неужели Сестры не боятся, что кто-нибудь из заключенных себя порежет, может быть, даже покончит с собой? Хотя нет, конечно, не боятся. Им плевать. Пожалуй, они даже рады будут, если кто-то из нас зарежется: меньше заключенных – меньше возни. И узницы это понимают, вот почему никто и никогда не использует ножницы во вред себе. Будь они прокляты, если доставят Сестрам такое удовольствие!

Первой клиенткой «парикмахерского салона» Азар стала Марзия, за ней – еще одна девушка, недавно переведенная из другой камеры. На воле Азар никого не стригла, но парикмахером работала ее сестра, и теперь Азар старалась припомнить, как она пропускала пряди между пальцами и обрезала их по очереди, а затем подравнивала. В любом случае товаркам приходилось ей доверять – зеркала в камере не было. А потом подстричь ее попросила Фируза.

Азар не хотела стричь Фирузу. Ей было прекрасно известно, что Фируза – стукачка; еще во время ее беременности она доносила Сестрам, что Азар танцует лезгинку в камере. Танцевать заключенным было запрещено. Молиться надо, молиться, а не скакать и ноги задирать под воображаемую музыку! В наказание Азар отправили на крышу, и несколько часов она простояла там под проливным дождем, чтобы дождь вымыл музыку из ее тела, из тела ее нерожденного ребенка, чтобы она усвоила наконец, что тюрьма – не место для радости и счастливых детских воспоминаний. После этого Азар поклялась не иметь с Фирузой никакого дела. Однако с появлением ребенка изменилась и Фируза: а тюрьма, сказала себе Азар, – не то место, где стоит цепляться за старые обиды.

Итак, Фируза села на стул посреди мокрой и грязной душевой, а Азар встала у нее за спиной с ножницами в руках, с сомнением глядя на толстую пушистую косу, спускавшуюся ниже талии. У Азар не было даже расчески.

Подумав немного, она поднесла ножницы туда, где начиналась коса, к самому затылку Фирузы, и сомкнула лезвия. Однако из этого почти ничего не вышло. Азар ждала, что коса упадет на пол – а вместо этого услышала поскрипывание плохо поддающегося материала: волосы, густые, словно плотная ткань, сопротивлялись ножницам. Попробовала еще раз – снова безрезультатно. Волосы уходили из-под удара, Азар больше пилила их и крошила, чем резала. Она защелкала ножницами энергичнее, вгрызаясь в косу – и коса начала поддаваться, оставляя после себя пряди, торчащие под разными углами, разной длины и толщины. Тут только Азар сообразила, что волосы надо было сначала расплести! Но останавливаться было поздно. Отчекрыжив половину косы, Азар остановилась и подняла взгляд. От усилий у нее заболела рука. Сокамерницы внимательно смотрели на нее. Все, кроме самой Фирузы, понимали, что происходит – и просто смотрели, и голая лампочка под потолком бросала мертвенный свет на их пепельные лица.

Азар опустила взгляд на загубленную косу. Стряхнула с ножниц клочья волос – и снова принялась резать и кромсать, с отчаянной решимостью, словно пытаясь вернуть к жизни безнадежно мертвого ребенка. В том же молчании отрезанная коса упала на пол. Неровные, взъерошенные волосы Фирузы торчали во все стороны. Азар принялась их ровнять, подстригала то тут, то там – но, что ни делала, выходило только хуже. Ладно, сказала она себе. В конце концов, зеркал у нас все равно нет.

– Ну как? – спросила Фируза, оглядываясь кругом широко раскрытыми глазами с крохотными черными точками зрачков.

– Ну… интересно вышло, – ответила Азар, надеясь смягчить ситуацию. – Современная такая стрижка.

«В конце концов, мы в тюрьме! Какая разница, кто тут как пострижен?»