– Мама говорит, что детей даёт любовь, – серьезно ответила Соня и, зажмурившись, добавила, – сильная-сильная любовь, такая сильная, що аж до смерти!

– А я хочу моряком быть. Как мои дед и отец, – задумчиво перебил я Сонины мечты. – Хочу мир увидеть. И трубку курить, и хрипло разговаривать, сделаю наколку корабля в море на руке, как дед.

– Классно, – восхитилась Соня и, глянув на Саньку, добавила, – по крайней мере лучше, чем безусый Буденный.

…Августовский зной 1991 года доставал даже в здании аэропорта.

– Эх, ребята… Увидимся ли еще? – обнял я Саньку и Соню.

– Андрюша, не задерживайся здесь. Этой стране уже сделали смертельную инъекцию. Это я тебе как врач говорю. Её ждет разложение на гнилые смердящие червивые куски. Нельзя жить в трупе, Андрюша! Если что, мы тебе организуем выезд в Германию по первому твоему слову, да, Шурик? – нежно смотрит Соня на мужа Сашку. Сашка утвердительно кивнул и отвёл помокревшие глаза в сторону.

– Да куда мне ехать, ребята? Я не немец и не еврей, родня вся здесь. Так что жить и помирать мне суждено в Одессе…

– Ох, Андрюша, поверь моей еврейской интуиции, – очень серьёзно посмотрела на меня Соня, – здесь в ближайшие несколько поколений кроме хаоса ничего не будет. А если на Украине хаос, то будут вешать. И вешать одних за шею, а других за национальность. Поэтому я хочу наших будущих детей оградить от этого всего…

Через час самолёт взмыл в небо, навсегда унося от меня моих друзей, детство, страну…

Жорик-скрипач

Зима. Та её пора, когда Город оживает после долгих зимних праздников, Новый год и Рождество уже позади и народ, устав от непосильного отдыха, возвращается к обычным будням.

Зима… Старая уютная двух-трехэтажная Молдаванка согревается, прижавшись спинами дворовых флигелей с индивидуальным отоплением, автолюбители очищают от снега свои авто и дворы, а домохозяйки снимают с бельевых веревок хрустящее, пахнущее морозом и морем белье…

Ветер бьет мелкими колючими снежинками в лицо, заставляя нас с Жориком чуть наискосок вниз опустить головы и прикрыть лица щитком из ладоней, а наших четвероногих спаниелистых друзей прижаться к нашим ногам и передвигаться в такт с нами. Перейдя от сквера через дорогу на Болгарскую, мы попали в настоящий ураган, наметающий сугробы вокруг одинокой чужой и чуждой здесь строящейся высотки, заунывно завывающей и стонущей на ветру беззубыми провалами дверных проёмов и пугающей Молдаванку своим громадным темным остовом. Впрочем, Молдаванка отвечала этому исполинскому чудовищу взаимностью и метко прозвала высотку «Скелетом».

– Жора, кажется, прогулка закончилась. Пошли в «Здрасти» выпьем по глинтвейну, или я не отвечаю за своё здоровье, – прогудел сквозь ветер на ухо приятелю я.

Жора согласно кивнул головой, и мы направились в кафе.

– Понимаешь, Андрей, – запальчиво тараторил уже пьяненький Жорик, – музыка – это душа, уносящаяся во Вселенную. Музыка – это самое ценное, что есть в мире. Музыка и есть жизнь, а мы тут лишь для того, чтобы эту жизнь родить. Вот послушай!

Жорика и его скрипку все давно уже знали, поэтому никто не удивился дальнейшему, все отложили в сторону свои дела, разговоры, тарелки, рюмки и замерли в ожидании. Жорик достал из-за пазухи старого серого пальто скрипку и в этот раз заиграл увертюру концерта для скрипки с оркестром Мендельсона. Жорик скрипкой плакал, стонал, пел, рвал свою и посетителей души на мелкие клочки и снова собирал их обновленными и чистыми, как после бани. Перестав играть, Жорик минуту постоял с закрытыми глазами в полной тишине, потом глянул на меня мутными глазами безумца и торжественно вопросил:

– Понял?

– Понял, Жорик. – кивнул я скрипачу.

– Говорят, в Одессу приедет молодой Пронин. А это школа Столярского. Обязательно пойду послушать!