- Мне,- подал я голос.- Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет, когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны будут - знаю, за что рискую...

- Заткнись,- устало сказал горбун.- Время позднее, всем дрыхнуть до утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту харю будет?

Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос Левченко:

- Я.- Помолчав немного, добавил:- Он со мной в светелке наверху пусть дрыхнет. Я его не просплю...- Встал из-за стола, подошел ко мне и легонько толкнул в спину:- Давай шевели копытами. Иди наверх...

По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего позади Левченко.

Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я рассмотрел сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто я вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу доносились сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго, занудно, на одной гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь только слышалось тяжелое ровное дыхание Левченко, и молчание его было плотным, как каменная плита, и давил он меня этой плитой невыносимо.

И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно - не шепотом, а просто очень тихо:

- Ну, здорово, ротный...

- Здорово, Левченко...

Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал:

- Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда...

И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким страшным его молчание, пока я не ответил шепотом:

- Нет, Левченко. Я не пойду...

Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была грустная уверенность:

- Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел...

- А тебе-то чего?

- Ничего. Не хочу, и все...

- Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда...

- Понятно,- сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась, напряглось наше молчание.- Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не согласишься...

- Заложи меня, Левченко, заложи... Кровь моя на тебя падет, и земля тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни...

- А что же мне делать, Шарапов?

- Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в подвал, если уйдешь сегодня...

- И что будет?

- Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму...

- Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь...

- Да, наверное. Но это уже будет тогда неважно...

- Разве это бывает неважно?

- Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе. А я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься. Нам обоим будет легче...

И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный пар.

Шуршали, скрипели внизу голоса, заплакала громко, на крик, Аня, зудел, пилой подвизгивал старушечий голос,- наверное, вурдалачки Клаши. Текли, капали минуты, и Левченко наконец подал голос:

- Давай спать ложиться - завтра вставать рано...

- А что решил-то?

- Пойду с вами всеми...

- Убьют тебя там. Наши убьют, коли окажете сопротивление. А сдашься тюрьма тебя ждет. Надолго...

Левченко покашлял, вытянулся, кряхтя, на матрасе, и крикнули под ним испуганно пружины.

- Убьют - суждено, значит. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. А в тюрягу - не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не сяду...