Несколько раз мне, вне всякого сомнения, удалось услышать звук удаляющихся шагов; то была, или по крайней мере мне так казалось, одна и та же походка, достаточно быстрая, уверенная, но никоим образом не переходящая в бег. К задней двери нашего дома можно было приблизиться, не привлекая внимания; с шоссе ее соединяла выложенная цементными плитами подъездная дорожка. Однако путь вокруг дома был связан с определенными трудностями. Узкая, плохо вымощенная тропинка, проложенная с одной стороны, вечно то утопала в грязи, то исчезала под слоем скользких опавших листьев. С другой стороны путь преграждала решетчатая калитка, из тех, что часто встречаются в предместьях; открыть ее при всем желании было практически невозможно. Так или иначе попытка погони, скорее всего, была обречена на неудачу. Надо сказать, я еще не настолько обезумел, чтобы, едва войдя в дом, обрушивать на Урсулу град назойливых вопросов. Признаюсь, ни разу не слышал, чтобы шаги раздавались внутри дома; они всегда доносились либо из маленького садика перед домом, либо уже с дороги. Говоря откровенно, мне и прежде доводилось, сидя дома, слышать чьи-то шаги: мало ли кто и по какой надобности проходил мимо наших задних дверей. В том, что я слышал шаги, не было абсолютно ничего странного, за исключением того, что сами эти шаги были странными или казались мне таковыми.

Один раз, один-единственный раз я услышал голос, происхождение которого представляется мне необъяснимым. Произошло это зимним вечером, во время снегопада. Не помню, вернулся ли я в тот день рано или же в обычное время. Воспользовавшись тем, что снег заглушает шаги, я прокрался по тропе от ворот и, согнувшись в три погибели, приблизился к освещенным окнам гостиной, задернутым плотными шторами (Урсула была очень чувствительна к подобным деталям). Подобные трюки я проделывал нечасто. Во-первых, приблизиться к окну незамеченным можно было только в полной темноте. Во-вторых, из окна и сквозь стены дома доносилось тиканье многочисленных часов, и это меня ужасно раздражало. Как правило, Урсула ждала меня именно в этой гостиной, где имелся большой камин и стояли удобные мягкие диваны. Выждав несколько мгновений, я выпрямился и приложил ухо к ледяному стеклу. Возможно, в тот вечер я действовал под влиянием интуиции; возможно, у меня проявились способности к телепатии.

Так или иначе, я услышал голос, который во всех смыслах был странным. Вне всякого сомнения, голос этот принадлежал мужчине; вне всякого сомнения, этот мужчина был мне незнаком. В любом случае гости у нас бывали чрезвычайно редко. Ни я, ни Урсула не любили принимать гостей.

То был монотонный, довольно скрипучий голос. Он что-то произнес, затем последовало молчание, потом он произнес что-то еще. Полагаю, в тот период, который показался мне молчанием, говорила Урсула, а он ответил на ее реплику. Я отчаянно напрягал слух, но до меня не долетало ни звука, произнесенного Урсулой; из того, что говорил мужчина, я не мог разобрать ни слова. В этом нет ничего удивительного, догадался я: он говорит на иностранном языке. Что касается Урсулы, надо признать, она всегда говорила тихо (если я не ошибаюсь, Шекспир считал это в женщине большим достоинством); до сих пор у меня был весьма скудный опыт подслушивания, ибо я предавался этому занятию крайне редко.

Едва услыхав мужской голос, я связал его с быстрыми, уверенными шагами, которые слышал прежде. По моим представлениям, у человека с такой походкой должен быть именно такой голос. Связь между тем и другим напрашивалась сама собой; то было даже не предположение, а неколебимая уверенность. То обстоятельство, что мужчина, вероятно, говорил на иностранном языке, еще сильнее подогрело мою неприязнь к чужаку, посмевшему вторгнуться в мой дом.