Я наклонился еще ниже, словно опасаясь, что из гостиной меня смогут увидеть сквозь щель между шторами (хотя Урсула задергивала шторы так плотно, что никаких щелей не оставалось). Сердце мое так колотилось, что едва не выскакивало из груди. Было бы ужасно нелепо, случись у меня сейчас сердечный приступ, которым так подвержены мужчины! Мысль эта, придя мне в голову, ни в малой степени не успокоила захлестнувший меня вихрь ярости. Выпрямившись (мне казалось, я даже стал выше ростом), я постучал в стекло рубиновым кольцом; оно досталось мне от матери, и я всегда носил его на мизинце правой руки. Звук, полагаю, был так громок, что разнесся по всей улице. По крайней мере, я заявил о своем присутствии. Стоило мне постучать, с неба вновь повалили хлопья снега. Точнее сказать, то был снег с дождем.

Входная дверь, находившаяся слева от меня, распахнулась; Урсула, стоя на пороге, вглядывалась в слякотную темноту. Затем она, цокая высокими каблучками, сделала несколько шагов по скользкой дорожке. Ожидая моего возвращения, она каждый вечер принаряжалась; между нами словно существовал безмолвный уговор на этот счет.

– Дорогой! – воскликнула Урсула, увидев меня.

В серебристом луче света, льющемся из дверей, она походила на фею из рождественского представления.

– Дорогой, что случилось?

Урсула обняла меня за плечи и, хотя плечи мои запорошил мокрый снег, не стала убирать рук. До меня дошло: она пытается выгадать время, чтобы неведомый визитер мог скрыться. Но я не мог заставить себя вырваться из ее объятий и толкнуть ее в холодную белизну.

– С кем ты сейчас разговаривала? – хотел я грозно взреветь. Но напряжение, в котором я находился, сковало голос, и с губ сорвалось лишь смехотворное карканье.

– Глупый мальчик! – улыбнулась Урсула; она по-прежнему обнимала меня так крепко, что я мог освободиться, лишь оттолкнув ее с резкостью, которую мы оба сочли бы непростительной.

– Кто это был? – выдавил я из себя и закашлялся.

– Это кричала птица, – ответила Урсула, разжимая объятия. Я понимал, необходимо вырвать у нее признание в том, что она пытается скрыть. Не могу сказать, по какой причине она опустила руки; несомненно, ее гость к тому времени уже успел убраться из дома, но несомненно также, я вел себя так грубо, что у нее пропала всякая охота меня обнимать.

Все еще задыхаясь и кашляя самым смехотворным образом, я бросился в дом; в том, что я там увидел, не было ровным счетом ничего смехотворного. Холл и гостиная освещались довольно тускло (при столь слабом свете нельзя даже читать, отметил я про себя); однако в этом сумраке я сумел разглядеть птицу, которая, крича и размахивая крыльями, летала под потолком гостиной; несколько раз она с шумом ударялась об люстру.

Это было ужасающее зрелище, и я повел себя как полный идиот.

– Убери ее! Убери ее! – заорал я, закрывая руками глаза и отчаянно желая заткнуть уши.

Это длилось всего лишь несколько секунд. Потом вошла Урсула, повернула выключатель у дверей, и комнату залил яркий свет. На лице у Урсулы застыло слегка отстраненное выражение, словно у человека, предостережениям которого отказались внять, и ныне он вынужден наблюдать печальные последствия этого.

– Я же сказала, это кричала птица, – невозмутимо повторила она.

Но теперь, при ярком свете, я заметил вмятину на кресле, стоявшем неподалеку от дивана, на котором обычно устраивалась Урсула. Кто-то сидел здесь совсем недавно, так недавно, что вмятина еще не успела разгладиться.

Что до птицы, она при сиянии лампы просто исчезла.

Все, что мне оставалось, – подняться наверх и попытаться справиться с приступом кашля. Когда через довольно значительное время я спустился в гостиную, все кресла и диваны были безупречно ровными, как в мебельном магазине; Урсула, стоя, предложила мне стакан шерри. Этот маленький ритуал мы проделывали почти каждый вечер.