Общее обновление ничуть не касалось этого места, напоминавшего то незаделанную дыру, то место крушения. Тут было меньше и снега, и света. И такое же тяжелое предчувствие беды схватило его, когда он спускался к «рукаву». Он искал оставленный фонарь, но вместо фонаря почему-то подбирал всякий хлам. Его бросало то в жар, то в холод. Ребристый, заплывший плесенью свод «рукава» наползал на него из темноты, как нёбо. По полу змеилась гнилая разлезшаяся веревка. Дверь в замаскированный под щитовую тамбур была приоткрыта. Млея, он уже было потянул ружье из-за спины, но догадался, что, скорее всего, сам и оставил ее так. В потерне тотчас пошли моргать, зажигаясь, лампы. Он осторожно двинулся к люку в бункер, но уже через пару шагов не стерпел, сорвался на бег. Дверь оставалась запертой и заблокированной. Просияв, он постучал условным стуком и смотрел на большой рычаг-маховик. Ответа не было, да и не могло быть так скоро. Он навалился на броню, прихлопнул по ней и снова постучал. Не только потерна откликалась эхом позади, но и за дверью был слышен отчетливый, пространный отзвук. Выбив очередной SOS, он прикладывался ухом к плите. Ни звука шагов, ни тем более щелчка снятого стопора он не услышал, но не унывал. Девушка могла со скуки отправиться гулять по бункеру и, чего доброго, заблудиться, могла, наконец, опять заснуть в каземате, и поэтому терпеливо, как стучат, когда знают, что обязательно откроют, он продолжал нахлопывать по рычагу. Со временем перерывы между его вызовами укорачивались. Делался более отрывистым, нервным и сам стук. Потому что никто не отзывался ему. И потому что он начинал понимать, что никто не отзовется. В бункере стояла тишина. Мизерное эхо стуков лишь оттеняло ее. Чувство беды, ожидания чего-то страшного теперь целиком забирало его. Он уже как будто просил не открыть, а помочь ему. И не столько стучал, сколько скребся. И когда ему стало ясно, что это мольба о помощи и ничто другое и что после всего произошедшего он велением то ли гордости, то ли глупости продолжал надеяться на помощь и возвращался сюда именно за помощью, он оттолкнулся от двери и пошел прочь. Наверное, если бы сейчас потолок стал опускаться ему на голову, он не удивился бы, но и зная, что потолок не опустится, все равно думал, что невозможно это было потому, что теперь он не заслуживал даже подобного. Пройдя до конца потерны, он уперся в такую же дверь, что вела в бункер, и, прежде чем отпереть ее, зачем-то тщательно вытер руки о штормовку.

Из дота, в амбразуру, выходившую на подъездную дорогу к бункеру, было видно военный джип, карету «скорой помощи», стоявший под парами черный лимузин и автобус с обрешеткой. Вокруг машин собралось человек шесть спецназовцев, все при полном снаряжении и автоматах. Был там и кто-то еще, прохаживавшийся за автобусом, кого он не мог разглядеть, пока тот сам не показался в виду, и не просто показался, а буквально атаковал спецназовцев. Андрей не поверил глазам – солдатам устраивал разнос священник, тоже, можно сказать, при полном снаряжении: в расшитой золотом белой ризе, в митре, с длинным, выше себя, и таким же раззолоченным епископским посохом. Риза почти пропадала на снегу, отчего при беглом взгляде возникало чувство, что перед спецназовцами реет привидение.

Плюнув, Андрей пошел искать выход к батарее, но на двери висел замок. Лаз в подземный ход, сообщавшийся с другими точками, был накрыт листом фанеры. Ход вел в самый восточный, ближайший к батарее дот. В амбразуру боевого каземата тут по-прежнему было видно лишь рощу с дорогой. Медленно, стараясь унять вдруг взявшее в разгон сердце, Андрей забрался по насыпи на крышу.