* * *

Всю следующую неделю он оставался на острове.

Зима разошлась необычно даже для поздней осени Кристианса. Снег валил днем и ночью. В городе чистили только главную улицу и дорогу в порт. Свет то и дело гаснул. Толстая свеча круглые сутки плавилась на столе. Андрей не выходил из номера и почти все время проводил у окна. Гостиничка стояла через дорогу от того самого кафе, где он ждал с ней машину смотрителя. Так он надеялся увидеть девочку, назвавшую ее Дианой.

Несмотря на то что не мог думать ни о чем другом, кроме как о ней, меньше всего в эти дни он думал о ней самой. То есть он думал о ней как о жертве своей гордыни. Любая мысль о ней тотчас проваливалась к кровяной черте на рубашке, в которой он лишь с запозданием и с усилием воли, с ужасом распознавал жалость к самому себе. Его последний выстрел как бы опрокинул все, чем он жил, в разряд окончательно пережитого, сбывшегося прошлого. Но и самые надежные глубины, куда вколачивает помрачение – вроде того, что оставило от его исхода из крепости только синяки по голове и телу и кровоподтеки от наручников, – могли преподносить сюрпризы. Он понимал, что вряд ли тут все могло оставаться на безопасных местах. Примером ненадежности забытья служил ночной звонок Зельде, что он вспомнил вполне, до мелочей. Его нынешняя благостная созерцательность была оглушением человека, которого собрали по кускам после катастрофы. Он остался в живых и после звонка, и после сквозника, но как быть с этим выстрелом, который, хотя и не сильно, будто винтовка была в руках кого-то другого, слышался каждую ночь, – это ему только предстояло понять, потому что он не сомневался, что в полную силу выстрел еще прозвучит.

Однажды в номер принесли два письма, оба в неподписанных фельдъегерских пакетах. Подтянутый, пахнущий одеколоном субъект из числа тех, что теперь всюду окружали его и смотрели ему в рот, хотя и старались не показываться на глаза, был смущен и на вопрос, откуда письма, или не знал, что сказать, или боялся отвечать. В одном, напечатанном на нескольких листах с печатями и подписями, был отчет о генетической экспертизе, и изо всей этой массы заумных слов Андрей мог захватить только заключение, что покойный государь и престолонаследник не являлись родственниками. Затолкав листы обратно в пакет, он кинул его под стол. В другом письме, написанном на бланке Императорской канцелярии (на таком же Государыня сообщала, что он отвечает за нее головой), была просьба цесаревича отпустить ее, если он хотел остаться другом его высочества. Две эти строчки он пробежал раз, затем еще, затем снова и снова принимался читать их, потому что не ожидал, что при виде нескольких слов на бумаге у него могла начать неметь и двигаться от ярости кожа на голове. Письмо он разорвал и выбросил в туалет заодно с пакетом, но все равно, поневоле вспоминая просьбу отпустить ее, не мог не переживать новых припадков злости и терялся при этом так, что ходил из комнаты в комнату и забывал выглядывать в окно.

Девочку с отцом – те как раз заходили в кафе – он увидел утром седьмого дня и, натягивая пуловер, сорвался следом. Кто-то из подтянутых субъектов побежал за ним с пальто в руках, но он отмахнулся со страшным криком.

В дверях кафе, сбивая снег с ног, он как доброму знакомому улыбнулся отцу, который шел с подносом к дочке и еще не видел его. Девочку звали Майей. Она, едва Андрей без спросу подсел, ничуть не удивилась, словно знала, что он войдет и сядет, отставила свое пирожное и спросила, где Диана.

– Майя… – повторил отец с укоризной, по-видимому, признав Андрея.

Девочка снова спросила, где Диана, почему он не с ней.