Когда Хирург примял завесу, Диана подошла и хотела встать рядом с ним, но он отступил. Она осталась одна под тросом. Возвышение, которое сквозь целлофан выглядело усыпанным цветами обелиском, было распятым человеческим телом. Однако она поняла это не сразу. Поначалу она не так рассматривала то, что открылось взгляду, как искала название увиденному, узнавала его. И даже самое очевидное из открывшегося – что тело прикреплялось ремнями к составленному из эмалированных желобов кресту – далось ей в последнюю очередь. Главной преградой памяти был разящий дух свежего мяса. В то же время запах этот помог ей понять, отчего тело выглядело столь непривычно даже для трупа, отчего разделенные по грудине ребра были распахнуты на манер буфетных створок – так что в черно-красной глубине угадывался позвоночный столб, – и выпотрошенная брюшная полость с закатанными, стянутыми прищепками краями, была до половины вывернута наизнанку. Посеченное на тонкие ломти мясо рук и ног напоминало цветы, и казалось, не в рассеченную плоть, а именно в багряные соцветия были вдеты конечности распятого. Лицо, почти целиком снятое с трепанированного черепа и державшееся на нем благодаря перешейку кожи у горла, лежало в ванночке у плеча. Ванночка покоилась на металлической консоли, которая выходила из бескровной раны в основании шеи и также служила опорой для крепления театральной маски, заслонявшей то, что некогда заслоняло лицо. Прорези рта на маске не было, прорези глаз чернели, как приложенные к яме. Безучастная – не улыбающаяся, не скорбящая – картонная личина дополняла неуловимое и невероятное впечатление балагана, праздничности свершившегося события, придавая распятой фигуре свойства не столько портрета, сколько натюрморта или даже гербария. «…Нашли меня среди ищущих меня», – услыхала Диана позади ворчанье Хирурга. Она хотела повернуться, но еще прежде, чем пошевелилась, поняла, что увидит, – и увидала, не оборачиваясь, – Хирурга и саму себя чуть издали, свысока, с точки зрения маски на черепе. Стянутую наспех, скотчем по кости и пластырем по коже, полую эту макушку она почувствовала, будто стягивающую повязку на собственной голове. И не одну макушку – все тело на кресте сейчас словно оказалось частью ее самой. Это было страшно, все равно что впервые войти в пустую комнату погибшего любимого существа. Прислушиваясь к себе, она понимала, что лишается чувств, что чувства простираются куда-то прочь, вовне ее. Единственное, что она пока могла ощущать в себе определенно, оставался посторонний взгляд, каким приценивались к ней и к тому, что ее окружало. Но, в отличие от случая в зимнем саду, она была соучастницей оценки. Чем дальше, тем больше удалявшиеся чувства виделись ей лишь беглыми заглавиями смыслов, и многие из них, к ее удивлению, до сих пор сами-то и представлялись смыслами, были двойниками никогда не существовавших вещей. Вместе с тем, понимала она, воображение при таких удаленных чувствах равнялось созиданию воображаемого. Это был талант, навык выбора действительности. Перебирая ландшафты своих фантазий, она улыбалась своей уверенности в праве владения ими. Все эти места были не только известны до нее, но и обитаемы в то время, когда она открывала их. Они принадлежали ей лишь постольку, поскольку она потрудилась соотнести их с собственными чувствами. И что такие же чувства не давали прочим «хозяевам» мест узреть ее, друг друга и нередко самих себя, казалось ей утешением едва ли большим, чем известие слепцу, что мир перестал быть видимым. Но прохладный чертог – греза молодого человека, принявшего безболезненную крестную смерть, – выделялся среди сонма подобных себе. Диана даже залюбовалась им. Молодой человек пребывал в своем воздушном убежище в счастливом одиночестве. Еще не желая отпускать чувств ни от себя, ни от креста, он держался за них так же мертво, как прикреплялся его выпотрошенный труп к самому кресту. Крестные чувства были для него тем волшебным фонариком – то ли источником света, то ли экраном на пути луча, – что выхватывал дворец из небытия. Как увлеченный игрой ребенок не ведает ни о чем, что превосходит его видимый круг удовольствия, так молодой человек забавлялся крестными чувствами – единственной игрушкой, способной обеспечить существование миража. Однако блаженство его, питавшееся памятью о бывших страданиях и ожиданием будущих мук, было преходяще. Даже вор более достоин своей поживы, чем тот, кто завладевает чужим волею случая. Так молодой человек цеплялся за крест, потому что не стоил своей смерти, был вероломным чужаком среди собственной мечты. Понемногу он и сам догадывался об этом, ибо крестная хватка его слабла, чувства отпускали его. Крест не мог более служить ему опорой и скелетом миражу. Заросший дремучими травами замок, не то растворяясь в глазах молодого человека, не то растворяя их, в то же время прибывал под сторонним взглядом, частью которого сейчас была Диана. И чем меньше оставалось от несчастного – от всего того, что, захламляя тончайшую полосу отчуждения между телом и душой, составляло его личность, местоимение внутреннего бытия, – тем пристальней Диана вглядывалась в Хирурга. Значит, Бог думает: почему бы нет? – спросила она. Ответа она не ждала, вопрос ее вышел опалубкой другого, куда более насущного интереса. И пускай это подспудное обвинение имело немудреный вид догадки, нечаянного открытия – так вы ничем не лучше нас, – простота его была обманчива, простым оно становилось при том невозможном условии, что тот, кто выдвинул его, и тот, кто получил на него ответ, являлись одним и тем же существом. Так или иначе, услышав утвердительное ничем, Диана отнесла это не насчет себя, а насчет гипсового распятия за своей спиной, к которому ее позвал кивком обернуться Хирург. Она присмотрелась: на вздыбленной сусальной груди Христа лежал серебряный крестик.