У Семёна Ульяныча в кремле было важное дело. Надо схватить за горло губернатора Черкасского. Черкасский, в отличие от Гагарина, духом-то хилый, его можно взять нахрапом. Таким нахрапом Семён Ульяныч три года назад и выбил из него деньги на завершение кремля, а иначе так и щерилась бы над Тобольском щербатая гагаринская челюсть. А сейчас из Черкасского требуется вытрясти строевой лес на подворье для Машки и Ваньки. Ванька, шомпол казённый, ничего не хочет просить у начальства: гордый, вишь ли. Вот и будет его Машка осенью рожать в отцовской горнице. Ох, всё самому приходится на себе тащить! Скорей бы сдохнуть!.. Ежели Черкасский даст слабину – а Семён Ульяныч в том почти не сомневался, – то брёвна Ванька возьмёт на пристани: Леонтий уже присмотрел там хорошие кругляки, просушенные с прошлой весны. Лишь бы Карась Порошин, приказчик, не уволок их себе на плотбище. Ко дню Ивана Травника лес перевезут на пустырь, откупленный Семёном Ульянычем у обер-коменданта, и следует начинать строительство. Ванька, мерзавец, не желает своих гарнизонных солдат к личной работе приставить – надо на него Машку натравить. И ещё Митрофановну. Не удержит он оборону, это точно. И тогда к Ильину дню хоромы будут готовы. Можно Машку переселять вместе с её пузом. Пусть в своём доме рожает. А то от младенца крику – уснуть нельзя. Родители должны маяться, а не он, Семён Ульяныч: он своё уже отмаялся. Всех своих вырастил, да ещё Лаврентьевых злодеев тоже, и Семёнову Танюшку заодно, хотя Танюшка-то хорошая, не чета Машке, на деда не нападает, послушная… Мысли Семёна Ульяныча текли в кругу привычных домашних забот.

Он поднялся по взвозу, перекрестился на Никольскую церковь, хромая, прошёл мимо Святых ворот Софийского двора, мимо Гостиного двора, простучал палкой по вымосткам проезда ветхой деревянной Спасской башни, которая всё никак не могла упасть, и оказался на Софийской площади.

Торговые балаганы Черкасский отсюда изгнал: сказал, что не честь стольному граду иметь на главной площади базар. Теперь здесь завёлся новый порядок: на площади маршировали солдаты гарнизона. Оно и вправду пригляднее, чем ражее торжище, где то и дело кому-то бьют морду. Солдат – он сущность государственная и потому стать имеет тоже государственную; солдат собою любой город украшает, ежели ходит строем под барабан и левую ногу с правой не путает… Но сейчас служивых на площади не было.

Посреди пустого пространства толпились геодезисты. Они окружали маленький столик-мензулу с прикреплённой латунной загогулиной алидады, а рядом стоял большой стол, на котором были разложены бумаги – чертежи Верхнего посада. Над алидадой колдовал навигацкий ученик, другие ученики сновали с разными причудливыми инструментами в руках: нацеливали на солнце квадранты, вертели растопыренные угломеры с лимбами, таскали туда-сюда нивелиры на ходулях, глядели во все стороны в зрительные трубки. Те, что были с инструментами, диктовали помощникам какие- то числа. Некоторые на больших чертежах промеряли что-то длинными линейками или размеченными на градусы медными дугами. Пётр Гаврилович Чичагов ходил от ученика к ученику, растолковывал и поправлял.

Семён Ульяныч забыл, куда шёл. Работа с инструментами завораживала его: как людям удаётся из воздуха и света извлекать стройные числа? Но ещё удивительнее были чертежи новейшего манера – с пересечением прямых линий и долями окружностей, с какими-то мелкими цифрами в углах… Ведь эти прекрасные чертежи произведены от тех счислений, что извлекаются из бесплотного таинства пространства разными предивными инструментами! Геодезисты умели выявлять божье совершенство мира, перелагая его в точные и стремительные движения пера, и Семён Ульяныч легко читал в тех движениях план кремля и Софийской площади! И это совершали не какие-то волшебники, а самые обычные мальчишки, оболтусы, безусые вьюноши!