Новый год я вовсе не встречала. Сбежала в приморский городок — наш, русский. Штормило, к морю не приблизиться, зато мне импонировал его шум. И то, как ветер гнул мокрые деревья — тоже. И речь президента я слушать не стала — что он мог мне обещать? От поздравления хозяйки пустого пансионата тоже бежала.

А сейчас вышла в зимнюю темень и вдруг вспомнила — старый новый год же. Когда-то в прошлой жизни этот день был поводом ещё раз погулять. Шумно, весело. А сейчас… повинуясь порыву, я купила бутылку шампанского, кулек мандаринов, ароматных, в темно зелёных листьях. Контейнер с оливье. Вроде готова к празднику…

Мой дом светился десятками огней. Люди с работы пришли. Может, тоже готовятся, режут оливье, собираясь в десятый уже раз почтить наступивший год. Я сидела в машине. Достала сигарету, закурила. Курить я бросила вовсе не потому, что считала это вредным для себя. Просто находила какое-то извращенное удовольствие в необходимости ломать себя. Когда херово, поневоле вспоминаешь, что жив. А бросить курить было непросто… Может, снова начать, привыкнуть, и снова бросить?

Пассажирская дверь открылась. Пахнуло знакомой туалетной водой — сама её выбрала, лет, наверное, двенадцать назад, а Сенька на редкость консервативен. Впрочем, догадалась бы и с закрытыми глазами. Только Сенька считал, что личное пространство — это хрень несусветная, и вовсе оно мне не нужно.

— Все куришь? — спросил вместо приветствия.

— Курю.

— К дуре своей ездила?

— Эта дура — единственный родной мне человек.

Сенька отобрал у меня сигарету — тоже дурацкая, устоявшаяся с годами привычка — докуривать за меня. Глубоко затянулся. А потом потянулся ко мне. Притянул меня к себе, больно ухватив за подбородок. Прижался к моим губам, силой вынудив меня приоткрыть рот. И выдохнул в него дым. И сам проник вместе с дымом. От него — едкого дыма, запершило в горле, я поперхнулась и, вырвавшись, закашлялась. Сенька невозмутимо курил.

— Ты — чокнутый!

— Я тебе родной, — чётко сказал он. — Я тебя двадцать лет знаю. И что у тебя родинка на заднице. И что на макушке волосы первые седые, а ты их закрашиваешь. Я видел, как ты дохла, блевала, по снегу пьяная ползала. Я знаю, как ты кончаешь. И как предаешь тоже. Поняла, Дюймовочка? Нет у тебя никого роднее меня.

— Иди в жопу, — ответила я, впрочем, беззлобно.

Главное — не показать, как он задевает меня. Иначе не выпустит. Сенька и так играл со мной в кошки-мышки. То выпускал, позволяя поверить, что насовсем. То возвращался, напоминая, из какого дерьма меня вытащил, и что моя жизнь — его жизнь. И вся я, с потрохами, тоже его.

Но, если я сейчас сдержусь, не покажу своих эмоций, то, может, уйдёт… Три месяца не приходил же. Впрочем, это ни о чем не говорит. Один раз он не возвращался год. А потом открыл мою квартиру своими ключами — они всегда у него были, сколько бы раз я не меняла замок, и избил Славку, вытащив его из моей постели. Я тогда поверила, что свободна, отношения завела. Дура. Славку избил, из квартиры выбросил, а потом меня трахал, не обращая внимания на то, что плачу. Но трахаться Сенька умел и любил, так что вскоре плакать мне некогда стало.

Да, Сенька родной. Наверное. А родных, их же не выбирают. И не сбежать от них даже. Я пыталась.

— Сень, я устала. Правда. У нас завтра напряженный день — сам же знаешь, к нам целый президент приедет. Мне встать придётся в шесть.

Сенька снова поймал меня за подбородок. В глаза посмотрел. Его — Сенькины глаза, в темноте казались совсем темными. А они светлые. Синие, как летнее чистое небо. Ангельские. Невинные, чёрт побери. В такие смотришь, и верить хочешь. Слава богу, жизнь меня уже давно верить отучила.

— Иди, — отпустил меня Сенька из моей же машины. — И спи. Только мысли из головы дурацкие выбрось.