Когда старик брал айпод (так в зоопарке дряхлая и мудрая обезьяна принимает у посетителя кусочек не слишком лакомого фрукта), Тито почти ждал, что тот расколет девственно-белый корпус, как орех, и вытащит на свет что-нибудь неожиданное и жуткое в своей современности.

И вот теперь, сидя перед дымящейся супницей в ресторане с видом на Канал-стрит, он понял, что не в состоянии объяснить это своему кузену Алехандро. Чуть раньше Тито у себя в комнате накладывал звуки один на другой, силясь передать ощущения, которые пробуждал в нем старик. Вряд ли он когда-нибудь даст кузену прослушать ту композицию.

Алехандро – гладкий лоб, волосы до плеч расчесаны на прямой пробор – не интересовался музыкой, которую сочинял Тито. Молча глядя на брата, он зачерпнул утиный суп и аккуратно разлил по тарелкам – сначала ему, потом себе. За окном ресторана, за красной надписью на китайском, которого они оба не знали, раскинулся мир оттенка старой серебряной монеты, забытой на десятилетия в ящике стола.

Алехандро был буквалистом, очень одаренным, но крайне практичного склада ума. Поэтому его и выбрала себе в ученики седая Хуана, их тетка, лучший в роду специалист по подделке документов. Он покупал на пыльных складах за рекой механические пишущие машинки – древние и невероятно тяжелые, – которые Тито потом приходилось тащить на своем горбу. Еще он гонял Тито за лентами для этих машинок и за скипидаром, которым удалял с лент часть красящей пропитки. Родная Куба, как учила Хуана, была бумажной державой, сплошным бюрократическим лабиринтом из анкет и трех экземпляров под копирку. Посвященные знали в нем все ходы и выходы, а потому действовали уверенно и точно. Точность везде и всегда – таков был девиз Хуаны, чье ученичество прошло в беленых подвалах здания, из верхних окон которого можно различить Кремль.

– Да ты его боишься, старика этого, – сказал Алехандро.

От Хуаны он перенял тысячи трюков с бумагой и клеем, печатями и водяными знаками, магию ее домашних фотолабораторий и еще более темные тайны, включавшие имена детей, умерших в младенчестве. Иногда Тито по несколько месяцев кряду носил при себе засаленные бумажники, набитые фрагментами личностей, созданных Алехандро, чтобы истребить в них всякие следы новизны. Он никогда не касался этих карточек и сложенных документов, состаренных теплом и движениями его тела. Алехандро, когда доставал их из дряхлых от времени бумажников, надевал хирургические перчатки.

– Нет, – ответил Тито, – не боюсь.

Впрочем, это была лишь отчасти правда: он чего-то побаивался, хоть и не самого старика.

– А может, зря не боишься, братец.

С развитием новых технологий и возрастающим вниманием правительства к вопросам «безопасности» – читай, «контроля» – магия Хуаны постепенно теряла силу. Родные реже обращались за документами к ней, чаще – к другим источникам, более современным, о чем Алехандро ничуть не сожалел. В свои тридцать, на восемь лет старше Тито, он воспринимал жизнь в семье как сомнительное благо. Отчасти это было связано с рисунками Алехандро, которые тот клеил скотчем на стену против окна, чтобы выцветали на солнце. Алехандро рисовал прекрасно, в любом стиле, и Тито без объяснений понимал, что брат понемногу переносит магию Хуаны в мир галерей и собирателей искусства.

– Карлито. – Алехандро осторожно назвал имя дяди, передавая брату фарфоровую миску жирного горячего супа. – Что Карлито говорил тебе о старике?

– Только, что он говорит по-русски. – (Братья общались по-испански.) – Что если он обратится ко мне по-русски, можно ответить на том же языке.

Алехандро поднял бровь.

– И еще, что он знал нашего деда. В Гаване, – сказал Тито.

Алехандро сдвинул брови; его фарфоровая белая ложка застыла над супом.

– Американец?

Тито кивнул.

Хотя в ресторане не было никого, кроме официанта, читавшего за кассой китайскую газету, Алехандро понизил голос: