Всадники в молчании и страхе последовали за своим господином, от которого неистовым жаром злоба расходилась. Со стороны рассвета к подстреленному оленю приближалась еще одна охота. Кони — все сплошь соловые, таких и не разглядишь под ярким светом. Да и сами охотники одеты как на празднество: все беж да белый. Исподлобья глядит на них граф Семишкур, на воров его торжества. Во главе соловых едет дородный дворянин, держит золоченый арбалет наперевес. Обступила умирающего оленя вся облава.

Катится по щеке слезинка, сдерживает ворожея плач, шепчет потихоньку целебные заговоры.

— Здравы будете, охотнички, — глазки-пуговки сверкают из-под бархатного берета, ничего не упускают в облике соперника-чужака на вороном коне. — Откуда вы такие? Из Юговых Дубрав или с Реченика?

Семишкур гнев свой на ретивом жеребце вымещает, все повод дергает. Так и пляшет под ним вороной скакун, не стоит на месте, взбудораженный. Другие кони ушами лишь прядают, да бьют задними ногами себе по животам — насекомые случая не упускают, в отличие от людей. Зной над полем назревать начинает, словно яблоко соком наливается.

— С севера мы, из-за перевала, — граф весь напрягся, как пружина, вот-вот, казалось, кинется волком голодным на разодетого господина, вцепится в глотку ему, не посмотрит, что человек живой.

Магоборцы за белой свитой следили внимательно. Ни у кого из пригожих охотников, кроме самого предводителя, не было оружия, но у каждого голову очелье руническое обвивало. Настоящие ли маги то были, или всего лишь волхвы, что волшебных животных чуяли да погоду предсказывали — не понять, но в ответ они смотрели миролюбиво и спокойно. По вере своей всякую жизнь человеческую считали они священной и чтили законы гостеприимства — вот и всё, что знали о них безухие служители ордена.

— Вот это да! — рассмеялся толстяк. — Как же вы так увлеклись, что занесло вас на чужую землю?

Приподнял олень голову, будто услышал шепот ворожеи, оглядел окруживших всадников обреченным взглядом, но никто на него внимания не обратил.

— А я — пан Светляк. Имение у меня здесь, дальше по дороге. Мои ведуны предсказали, что к утрецу тут появится редкий зверь, вот и подловили мы его, играючи. Славный трофей будет, а коль один рожек с собой на охоту брать, — белый пан потянулся рукой дотронуться до оленьего венца, — так любая животина сама на тебя выбегать будет…

Сам не свой молодой граф, мысли злые в голове теснились, каких никогда раньше не бывало. Вскинул Семишкур арбалет, палец на крючке держа. Хищница-четырехгранка смотрела прямо в круглое брюхо пана.

Почувствовала Радмила, как Бес дрожит от нетерпения, будто воочию увидела, как текут слюни жгучие из пасти чудовищной, зрачки-щелочки всех трех глаз вдруг огромными стали — изнемогал демон от жажды.

Пан Светляк уставился испуганно на черного всадника.

— Что же это вы…

— Мы зверя всю ночь гнали, сна не помним. Животы к спине прилипли, и кони не поены. Это мой трофей.

— Да ведь как же, мил-человек! — замямлил толстяк, разведя руки в стороны. — Что ж мы за какую-то шкуру и поссоримся? Отдохнуть с дороги можете, у меня в имении места всем хватит.

Ведуны за его спиной лошадей потихоньку назад поворачивали, глаз не спуская с арбалетов угрюмых северян. Только следопыт в растерянности лишь глазами хлопал, своего дальнострела не поднимая. Казалось ему, что не люди стоят кругом, а лютые звери.

— Граф… — мужичок дотянулся до плеча охотника, но тот уже не мог остановиться.

— Но мой болт торчит из его груди. Так, стал быть, мой это олень…

— Я уже целился в него, да коня что-то спугнуло. Он у меня хоть и с норовом, а храбрее всякого. Как знать, вдруг это твои колдуны мне помешали, м?

Ненависть, что зной, меж всадниками сгущалась. До этого спокойные, ведуны нахмурились, задетые таким обвинением.

Слышала ворожея, как стучит-оживает оленье сердце, слышала, как Бес глумится: