В такие времена, когда он еще не просыпается окончательно и уже не совсем спит, а бродит по промежуточным зонам сознания (в два-три часа ночи), он чувствует, какое множество образов и случайных воспоминаний содержит его мозг, и все в ожидании его внимания, когда улягутся остальные неурядицы: обрывки поездки в Бангкок восемь лет назад, сюрреалистический вид деревень в Индии после ночи, прилипшей к иллюминатору самолета; холодный выложенный плиткой пол ванной в доме, где они семьей жили в Афинах; первый в его жизни снегопад на отдыхе в восточной Швейцарии; серое небо, нависшее над полем, где он гулял, в Норфолке; коридор, ведущий к плавательному бассейну, в университете; ночь, проведенная в больнице с Эстер, когда ей делали операцию на пальце… Логика чего, может, и истаяла, но ни одна картинка по-настоящему никогда не пропадала.

В бессонные свои ночи он нередко думает о матери, скучает по ней. Жалеет со жгучей стыдливостью, что не может быть опять восьмилетним и укладываться клубочком под одеялом в легкой лихорадке, что не принесет она ему больше поесть и не почитает. Он жаждет, чтобы она подбодрила его в отношении будущего, отпустила ему грехи, аккуратно зачесала волосы на левый пробор. По крайней мере, он достаточно зрел, чтобы понимать: есть что-то существенное, что должно сопротивляться незамедлительной цензуре в подобном попятном состоянии. Он способен понять, что, невзирая на внешние признаки, очень далеко зашел.

Он осознает, что тревога всегда будет по-собачьи травить его. Может показаться, что каждая ее новая волна вызывается тем или иным конкретным: вечеринкой, на которой он не узнает множество людей, сложной поездкой, которую приходится совершить, в незнакомую страну, дилеммой на работе, – однако с более широкой перспективы проблема всегда больше, губительнее и основательнее.

Однажды он фантазировал, будто тревоги его улеглись бы, живи он где-то в другом месте, добивайся нескольких профессиональных целей, имей он семью. Однако ничто никогда ничего не меняло. Тревога – он это понимает – пробирает его до основания, на нем самый основной его грим: перепуганного, неприспособленного создания.

На кухне висит любимая им фотография: Кирстен, Уильям, Эстер и он сам в парке в осенний день бросаются друг в друга листьями из наметенной ветром кучи. Радость и несдержанность очевидны на всех их лицах, восторг от возможности творить беспорядок безо всяких последствий. Только он еще и вспоминает, как в тот день все тряслось у него внутри от тревоги: была какая-то работа с инженерной компанией, его тянуло домой позвонить англичанину-клиенту, лимит на кредитной карточке был здорово превышен. Только когда дела сделаны, тогда и появляется у Рабиха хоть какая-то возможность радоваться им.

Ему известно, что его сильная способная жена не самый лучший человек, при котором стоит впадать в нервный срыв. Было время, когда он горевал из-за этого. «Бессонница не красит. Давай, ложись», – это все, что сказала бы Кирстен, если бы проснулась сейчас и увидела свет в его норе-кабинетике. Было много болезненных случаев убедиться, что его красивая, умная жена утешением на занимается.

Но еще лучше то, что он начинает понимать – почему. Она не недоброжелательна: это сказывается ее предшествующий опыт общения с мужчинами и это ее своеобразная защита от разочарования. Просто именно так она обходится со сложностями. Понимать такие вещи полезно: Рабих накапливает альтернативы мщению и злости.

Немногие в этом мире люди просто отвратительны: приносящие нам боль сами страдают от боли. Поэтому подобающей реакцией общения с ними никак не является цинизм или агрессия, зато (в редкие моменты, когда это удается) всегда – любовь.

Мать Кирстен в больнице. Уже две недели. Все началось с каких-то пустяков, связанных с почками, ныне же прогноз вдруг стал куда серьезнее. Обычно такая сильная, Кирстен ходит мертвенно-бледная и потерянная.