В воскресенье они приехали навестить ее. Она выглядела чрезвычайно болезненной и говорила тихо, обращаясь только с простыми просьбами: стакан воды, лампу наклонить так, чтобы поменьше света попадало в глаза. Был момент, когда она взяла Рабиха за руку и улыбнулась ему.

– Позаботься о ней, хорошо? – произнесла она, а потом добавила с былой резкостью: – Если она тебе позволит. – Своего рода незлопамятность.

Он знал, что никогда не находил благосклонности в глазах миссис Маклелланд. Поначалу он обижался на это, теперь же, став родителем, был способен посочувствовать. Он тоже не рвался увидеть мужа Эстер. Да и как может родитель искренне одобрить кандидата? Разве можно ожидать после того, как лет восемнадцать удовлетворял все нужды своего ребенка, что станешь восторженно относиться к новому и соперничающему источнику любви? Как способен кто-либо честно совершить эмоциональное сальто и не заподозрить в душе (и вид соответствующий не сделать, бросив череду более или менее мрачных фраз), что его ребенок по ошибке попал в лапы человека, основательно не подходящего для такой сложной и исключительной задачи, как помогать родителю?

Кирстен неудержимо плачет после первого посещения Рейморской больницы. Вернувшись домой, она отправляет детей играть к друзьям: у нее пока нет сил быть родительницей (той, что никогда не пытается пугать других, делая их свидетелями собственной боли), некоторое время ей нужно снова побыть ребенком. Она никак не может отделаться от ужаса, вызванного тем, как выглядела ее мать, истощенная, с землистым лицом на фоне голубых больничных простыней. Как такое могло случиться? Где-то глубоко внутри ее до сих пор трогало впечатление, полученное в пять-шесть лет: перед ней стояла женщина сильная, способная и, главное, – это была ее мама. Кирстен была малышкой, которую можно было подбросить в воздух и рассказать, что произойдет дальше. Она страстно желала почувствовать эту власть на себе несколько лет после ухода отца. Две женщины Маклелланд знали, как держаться вместе: они были единой командой, вовлеченной в самый лучший из мятежей. Сейчас Кирстен вновь в коридоре Реймора с настороженностью расспрашивает молодого врача о том, сколько месяцев осталось маме. Мир опрокинулся.

Наша вера в то, что у родителей, возможно, есть доступ к высшему Знанию и опыту, берет начало из детства. Родители выглядят – до поры до времени – удивительно сведущими. Наш преувеличенный пиетет перед предками трогателен, но еще и чрезвычайно сомнителен, поскольку делает их основными объектами обвинения, когда мы постепенно обнаруживаем, что они ошибаются, порой недобро, в чем-то невежественны и совершенно не способны избавить нас от тех или иных бед. Может понадобиться время (до четвертого десятилетия или последних свиданий в больнице), чтобы выработалась более великодушная позиция. Новое состояние родителей, болезненных и напуганных, физически убедительно подтверждает то, что всегда было верно психологически: родители – это неуверенные в себе, уязвимые создания, больше побуждаемые к действию тревогой, страхом, нескладной любовью и бессознательным насилием, нежели божественной мудростью и моральной чистотой, их нельзя, следовательно, вечно считать ответственными как за их собственные недостатки, так и за наши многочисленные разочарования.

При таких настроениях, когда Рабих способен наконец-то отмежеваться от своего эго, он может более легко прощать – и не просто одного-двух человек. Возможно, даже в крайнем случае, что ни одно человеческое существо больше не остается вне круга его симпатии.