Шаг, следующий. Хотелось подбежать, выхватить шлем из рук старика, надеть, но что-то, какая-то мысль, все билось где-то на задворках разума, заставляя медлить.

– Тысячу лет прошло, а нелюди все пытаются разрушить нашу империю, с каждым разом становясь все наглей и изобретательней, – с какой-то печалью в голосе заговорил Дизариус, видя, что я колеблюсь. – И не будет нам покоя, пока не ответим мы им тем же, террором на террор, пока не ощутят они гнев инквизиции на своих собственных землях. Посему прими этот шлем, как самый достойный, – старик протянул мне его, – и возроди Караул Смерти таким, каким он был тысячу лет назад. Стань тем, кем должен. Стань тем, кем хочешь быть. Стань клинком, что поразит нелюдей в самое сердце.

Я шагнул вновь, почти коснувшись поблескивающего забрала, но неожиданно сквозь уже не молоточки, а гудевший в голове набат пробилась отрезвляющая мысль: «А разве я уже не тот, кем хочу быть? Почему я должен стать еще кем-то?»

В голове всплыло лицо архимага и его слова о том, что не всегда общее счастье важнее своего собственного, и я опустил руку, помотал головой, стряхивая непонятную одержимость, и отступил назад. А затем с усилием, буквально ломая в себе что-то, глухо и раздельно произнес:

– Я… не… хочу.

И словно оборвалось что-то, рухнуло, освобождая разум, утекая, словно мутная вода, из моей головы, проясняя сознание.

Блеск шлема как-то потускнел, и руки старого инквизитора опустились. А на плечи вдруг навалилась тяжесть кирасы – доспех мгновенно стал каким-то жестким и неудобным, чужим, сковывающим движение.

– Что ж, – тихо сказал Дизариус, – подобную ношу принять можно лишь добровольно. Значит, доспех снова будет терпеливо ждать.

А я принялся срывать с себя броню, торопливо, путающимися пальцами расстегивая кожаные ремешки. Просто потому, что почувствовал едва ли не отвращение к этому телу. И только когда скинул на пол сапоги, понял, что это была не моя мысль. Это просто не могло быть моей мыслью.

Отшатнулся назад, с ужасом начиная вспоминать все то, что казалось мне нормой, но таковой не являлось. А Дизариус вновь заговорил, глядя на меня:

– Ты был достоин доспеха, и поэтому он давал то, чего тебе недоставало: силы, уверенности, даже знаний. Он помогал тебе делать правильный выбор, без сомнений, без мук и угрызений совести. И поступать так, как должно. Ты отказался от него, и это твой выбор, – тут голос старика стал более глубоким, пронизанным нотками гордости и печали, – но ты уже никогда не сможешь забыть тот вкус силы и власти, что он даровал тебе.

– Пусть так, – ответил я, дрожа как от лихорадки, словно заново переживая все, что со мной происходило, – но лучше не сделать и пожалеть, чем сделать и стать тем, кому жалость неведома.

Инквизитор не стал ничего отвечать, лишь склонил голову, грустно улыбнувшись.

– Заберите доспех. Придется ему полежать, пока не найдется другой достойный.

– Стойте…

Хриплый голос заставил всех обернуться, а с пола медленно, отодвинув лекарей, поднялся Вигир. Чуть подхрамывая, он подошел к Дизариусу и сказал, глядя тому в глаза, совсем не по-мальчишески серьезно:

– Я хочу… стать…

– Нет, – произнес я, не в силах поверить, что парень действительно желает согласиться на подобное.

Но старый инквизитор уже протянул ему шлем. Взяв его в руки, Вигир замер, а затем улыбнулся и объявил:

– Он мой. Я чувствую это.

Я обессиленно опустился на пол, прислонившись к холодной стене и закрывая глаза. Они все-таки нашли того, кто оказался достоин. Вот только того парня, которого я знал, больше не будет, а будет существо без страха и упрека, оружие, клинок в руках инквизиции. Караульный Смерти. И ничего уже не изменить.

– Так надо, – услышал я и, открыв глаза, увидел, как аватар опускается на пол рядом со мной. – Я действительно этого хочу. Ты сам говорил: чтобы изменить систему, надо стать ее частью. Лишь изнутри можно ее исправить.