— Черт! — рычит он, еще больше увеличивая темп. Никогда еще он не вел себя настолько грубо, но среди неземного удовольствия нет места беспокойству по этому поводу. В отличие от меня он не причиняет вреда. Мои пальцы начинают ныть от боли.

Я выпаливаю поток ругательств, наслаждаясь его тяжестью, пока Миллер резко не останавливается. Чувствую, как он увеличивается внутри меня, затем медленно отступает назад и со стоном плавно и неторопливо толкается вперед, отправляя нас в омут неописуемых, невероятных ощущений.

Я оглушена силой оргазма, и, судя по всему, Миллер, упавший на мою грудь и не заботящийся о своем весе на мне, тоже. Мы оба тяжело дышим и дрожим, полностью выжатые. Это было мощно, неистовое занятие любовью обернулось грубым сексом. Когда ощущаю ласкающие меня руки и ищущий мои губы рот, я понимаю, что мой партнер тоже это чувствует.

— Скажи, что я не причинил тебе боль. — Он несколько мгновений поклоняется моим губам, нежно покусывая их и каждый раз отстраняясь. Его руки повсюду: поглаживают, скользят, исследуют.

Я закрываю глаза на удовлетворенном вздохе и наслаждаюсь нежной заботой, улыбаюсь и собираю оставшиеся силы, чтобы обнять его и наполнить уверенностью.

— Нет, не причинил.

Он лежит на мне всем телом, но я не желаю лишаться этой тяжести. Мы связаны… повсюду.

Делаю глубокий вдох.

— Я люблю тебя, Миллер Харт.

Он медленно приподнимается, встречаясь со мной взглядом. Его глаза сияют, уголки красивых губ приподняты.

— Я принимаю твою любовь.

Тщетно пытаюсь раздраженно сощуриться, но лишь зеркально отражаю его веселье. Невозможно злиться на Миллера, когда он охотно делится столь редкой улыбкой, особенно в последние дни.

— Ты такой проныра.

— А ты, Оливия Тейлор, божественное благословение.

— Или одержимость.

— Одно и то же, — шепчет Миллер. — Во всяком случае, в моем мире.

Он поочередно целует мои веки, прежде чем приподнять бедра и выскользнуть из меня, усаживаясь на пятки. Удовлетворение растекается по венам и меня наполняет умиротворение, когда он устраивает меня на коленях, заставляя обнять себя ногами. Простыни валяются в беспорядке вокруг нас, но Миллер ни капли не обеспокоен.

— Тут ужасный бардак, — замечаю с дразнящей улыбкой, пока он приводит в порядок мои волосы, затем ведет ладонями вниз по рукам и берет меня за кисти.

— Навязчивое желание удержать тебя в постели сильнее необходимости привести простыни в порядок.

Моя улыбка превращается в широкую ухмылку.

— Неужели, мистер Харт, вы только что признали, что у вас есть навязчивые желания?

Он наклоняет голову. Я сгибаю руку, а когда он нехотя отпускает конечность, убираю непослушный локон с его влажного лба.

— Ты, возможно, что-то напутала, — отвечает Миллер, очень сдержанно, без тени улыбки в голосе.

Замираю в нерешительности и пристально смотрю на него, пытаясь найти милую ямочку на щеке. Ее нигде не видно, и я вопросительно смотрю на мужчину, пытаясь понять, признает ли он, наконец, насколько сильно страдает от ОКР.

— Возможно, — говорит он, сохраняя невозмутимое выражение лица.

Я хватаю ртом воздух и толкаю его, тем самым вынуждая издать нежный смешок. Вид веселящегося Миллера никогда не перестанет очаровывать. Безусловно, это самое прекрасное зрелище в мире, не только в моем, но и во всем мире. Лично у меня никаких сомнений.

— Я склоняюсь к тому, что это определенно так, — вмешиваюсь я, прерывая его смех.

Он удивленно качает головой.

— Ты хоть понимаешь, насколько мне трудно поверить, что ты здесь?

Моя улыбка исчезает в замешательстве.

— В Нью-Йорке?

Если бы он потребовал, я бы отправилась хоть во Внешнюю Монголию[2]. Куда угодно. Миллер посмеивается и отворачивается, побуждая меня взять его за подбородок и обратить идеальное лицо ко мне.